V1

Визг тормозов оповестил меня о том, что история начинается именно сейчас. Открылась дверца, и я ослеп от вспышки фотоаппарата. Затем еще одна, потом сразу нескольку, и затем по очереди вместе со звуком полицейской рации, сирены и возгласов толпы щелчки затворов зеркальных фотоаппаратов создали мой мир заново. Двое копов вели меня сквозь телекамеры и людей с микрофонами, и именно в этот момент я вдруг понял нечто великое, важное и сокровенное, понимаете? На меня объективами этих устройств смотрела вся страна, я стал популярней больше, чем правительство, чем президент, чем кто-либо из ныне живущих. Сегодня я добился всего, что хотел от жизни. Пусть таким образом, пусть я был в наручниках, но…

Сегодня. Сейчас. В эту самую минуту я был тем, кого не жалеют, а боятся. Вы смотрите в монитор и видите моё лицо, и вам становится радостно оттого, что на мне наручники. Иначе… я буду убивать, только чтобы повторить это ощущение, каждый раз набирая оборот. Приду к вам домой, где бы вы не находились, и найду вас.

Однако я уже в Управлении: меня привезли именно сюда, а затем завели в помещение, в которое прессу уже не пустили. Маленькая комната два на три метра, с невероятно яркой лампой, намертво привинченной к потолку; на стене «метровка», а напротив небольшой металлический стол, вытянутый вдоль всей длины – пожалуй, наиболее точное описание этой комнаты. Пока один полицейский, только надевая перчатки, начинает вытаскивать вещи из отделений моего рюкзака, двое других ведут меня в помещение, следующее за этим.

Представьте себе самую стереотипную допросную на свете. Представили? Затем помножьте на три и увидите то, что удалось созерцать мне. Не буду томить вас всякими протоколами задержания и всеми юридическими кровотечными процедурами, которые ко мне применялись. С одной стороны стола сидели я и адвокат, присланный для моей защиты государством, так как денег на оплату его услуг у меня нет. С другой стороны сидела инспектор по делам несовершеннолетних, а вдоль стены стояли в ряд огромное количество сотрудников Управления. У каждого из них были амбарные мешки под глазами, но зрачки… Они светились и наливались кровью. Каждый из этих людей ненавидел меня, наверное, потому что у них были дети или просто потому, что, наверное, лишил их возможного выходного. Я думаю, если бы не сухой формализм и наличие адвоката, инспектор ПДН завесила бы единственную лампу чем-нибудь таким, не проводящим свет, а потом…

«Мы попытались его допросить, но он выхватил оружие у одного из наших сотрудников, и нами было оказано сопротивление. Спасти его, к сожалению, не удалось…»

Затем меня вывели через задний вход к полицейской машине без окон. Из разговоров сотрудников полиции, куривших рядом, я узнал о следующей точке моего путешествия – СИЗО № 1, который в народе называют просто – «Колодец». Мир тесен… Так совпало, что я каждый день проходил это место по дороге в школу, которая, кстати, находится рядом. Нет, я хотел, конечно, жить поближе к месту учёбы, но я не это имел в виду…

…И вот я оказался в СИЗО. Меня ведут по длинному узкому коридору зеленого цвета, по бокам которого через каждые два метра стояли железные двери с маленькими окошками для еды. Наручники уже натерли запястья, и мне жутко хотелось есть, но я старался концентрировать свое внимание на чем-нибудь другом, и взгляд мой упал на плитку на полу. Ей было от силы лет уже пятьдесят: сколотая, замытая и невероятно угнетающая. Не успел я подумать о том, сколько заключенных смотрели вниз на этот кафель и теряли надежду, как уже оказался в своей камере.

Утром я проснулся в своей теплой двуспальной кровати с большой подушкой и воздушным одеялом, а засыпать мне на старом матрасе в душной камере-одиночке. Мне некому пожаловаться, не о чем попросить, от меня ничего не зависит и винить в этом я должен только себя. Именно с этими мыслями я и уснул, завернувшись калачиком, чтобы не замерзнуть.

5

Так продолжалось три дня. Утром меня водили на допросы к следователю, затем к психиатру, который показывал мне чёрные картинки, на которых я ничего, кроме клякс, не видел, а вечером я сидел в бетонной комнате с решетками и маленьким оконцем. Было ужасно холодно, но сильнее всего убивало то, что я был абсолютно один. Наедине сам с собой и своими мыслями я понимал, что постепенно перестаю что-либо чувствовать. Такое едкое безразличие даже по отношению к самому себе заставляло меня часами смотреть в стену и не видеть ничего, кроме серого бетона. За эти три дня я разучился представлять, разучился фантазировать, а думать я мог только редкими обрывистыми фразами. Меня больше не мучили события того дня, меня больше вообще ничего не мучило.