Вагончик мой дальний

Но не было при нем кнута, да и взгляда, как обычно, не прятал, а смотрел на нас испытующе, даже не смотрел, а осматривал, проводя глазами от ног до головы, будто впервые видел. Изучал, старый лешак.

А мы с Шабаном стояли перед ним, как бурсаки перед классным надзирателем. На Шабане, на волосах и на одежде, висели клочки соломы. Но и я, наверное, выглядел не лучше.

— Пьете? — спросил Глотыч в упор.

— Воду, — ответили мы дружно.

— А брагу? Самогон? Пробовали?

Шабан сказал, что пробовал, не понравилось. А я промолчал.

— Значит, тово… курите… — решил он сразу. — Махра вон, в мешочке… Там и газетка на закрутку…

Мы еще раз переглянулись с Шабаном. Не заболел ли Глотыч, что так расщедрился? Или это нам снится?..

— Козью ножку-то умеете крутить? — между тем поинтересовался он. — Куряки! Только дым через нос пущать! — Тут он достал клочок старой, пожелтелой от времени газеты, разорвал на перегибе на две части, ловко свернул две «козьи ножки»: острый мундштучок и набитый табаком конус, тупой стороной вверх. Даже красиво. И губы не печет, и нос греет.

Себе тоже свернул, закурил от лучины. Печку он топил на ночь даже летом. И похлебку он себе сам готовил в чугунке, Катям не доверял. Никому и ничего не доверял.

— Ну что вытаращились? — спросил, глубоко затягиваясь. Цигарка от сильной затяжки полыхнула огоньком. — Садись, что ли?

Когда прокурор говорит «садись», неудобно стоять. Это мы не вслух, а про себя. И, так как мы продолжали молча торчать перед его глазами, пояснил через дым, что охота ему с нами за жизнь потолковать. А в ногах правды нет.

Мы продолжали тупо молчать. Уверен, что мысли у нас с Шабаном были в этот момент одинаковые. О чем нам с Глотычем толковать-то, да еще по ночам, если он хозяин, а мы батраки? Приказать — пожалуйста. Такое обращение мы признаем. Привыкли. Или, скажем, выслушать угрозы, как он умеет, — что кнутом засечет. Ну а говорильню по ночам разводить, оттого что ему не спится… Пустой номер.

Кажется, и до него дошло, что толковать с ним мы не расположены. Но мужик упертый во всем, он и тут стоял на своем.

— А что, — спросил странно, — впервой так наемно работать?

— Почему впервой? — возразил Шабан. — Мы в Таловке на полях тоже вкалывали. У Мешкова.

— Слыхал. Прохиндей ваш дилехтор. — Он пыхнул дымом. — Из партейных, небось? Меня они трижды сгоняли с земли, ваши партейцы.

— Почему наши? — взъелся Шабан. Я видел, что он начинает заводиться от ночного, непонятного для нас разговора.

— Ну ихие, — миролюбиво поправился Глотыч. — В гражданскую они разоряли, шарили по амбарам, не давали дыхнуть… Белые, красные, желтые, зеленые… Цвета разные, а манеры одинаковые… Разбойные. У всех одно: как от чужого пирога откусить. И разговор один: «К стенке! К стенке!».

Он помолчал.

— Потом нас как бы землицей одарили, хоть и не лучшей. Не успел праздник справить, забрали обратно. А я уж сорняк вывел, унавозил, на себе перегной возил, урожай сам-сто получил. Рассчитывал хлебушком поторговать, чтобы одеть-обуть семью — у меня пять ртов было, — как нагрянули алкоголики из комитета бедноты, все деревенские придурки, а с ними комиссар с револьвером. Прям как ваш дилехтор! Давай, мол, выгребай, чего спрятал, а то силой возьмем! Два действия арифметики у их от образования: отнять да разделить.

Выгребли продовольствие подчистую. Но не успокоились. Стали остаток искать, нашли… Тут уж Сибирью запахло…

Он пригасил остаток самокрутки, стал вертеть новую. Мы вдруг заметили, что руки у него подрагивают. Никак разволновался?

Раскуривал долго, ничего не произнося.

— Семья?.. Да нет теперь никого, — сказал. — Про это не хочу.

И снова молча курил. Привстал, зачем-то выглянул наружу и снова сел.

— В охрану устроился… С другой фамилией: Глотов. Прошлое заштриховал, его не сыскать. И свидетелей нет. По бумагам я чист. А то, что вам говорю, это не от откровенности, я давно перестал людям верить… Скорей по необходимости… — Он ухмыльнулся. — Посля поймете.

Так как мы продолжали молчать, он добавил:

— В деревне, знаю, меня не любят. Лучше их живу. Но шапку ломят при встрече… И доносить опасаются… У меня в районе своя рука есть.

Спросил, упираясь в нас глазами:

— Курить еще будете?

Мы дружно ответили: «Нет».

— Значит, не надо, — решил. — А что вы не разбойники, я и без бумаг понял. Ваши кровопивцы мне противны, едва их стерпел. Не лучше тех комиссаров с револьверами… Которые хлебушек у моих детишек отнимали…

Тут он замолчал, ткнул самокруткой в дощатый пол и стал ссыпать остаток махры в свой кисет, на котором было вышито по белому красным: «ММ».

Вот он кто, на самом-то деле: «ММ»! Михаил Михайлович? Матвей Матвеич? Митрий Митриевич?

Он поймал наш взгляд, усмехнулся.

— То-то и оно! Наглотался ихого дерьма, вот и Глотов! Хозяйства — во, полный край, могу не только ваш вагон, эшелон купить. Да и предлагал им: отдайте, говорю мне детишек с лошадьми, шибко заплачу… А ваши дармоеды ни в какую. Им жить охота… Да они с вас всегда навар снимут! На ящик водки заработают.

Так неожиданно мы узнали с Шабаном, на сколько нас штабисты оценили.