Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Утром я уходил на лыжах, а мои старшие друзья принимались за работу. В чем она заключалась, я, конечно, не знал, но к слову «работа» стал с тех пор относиться едва ли не с трепетом. Самому мне тогда было не до работы. На лыжне повстречалась девочка — не то чтобы неслыханной красоты, но обаяния точно неслыханного, в этом и по сей день у меня нет никакого сомнения. Кто бы мог подумать, что Таню Правдину, в которую я влюбился и которой — впервые в жизни — преподнес на день рождения сделанный по заказу огромный торт, встречу годы спустя — вместе с мужем Зиновием Гердтом, и, смеясь, мы вспомним былое, и я пойму, насколько точным был тогда мой мальчишеский выбор: уж Зяма-то никогда ошибиться не мог!

Возвращаясь с прогулки, я думал только о вечернем ее продолжении, но Юра (Юра — не Лева) втягивал влюбленного лыжника в разговор о поэзии, каким-то немыслимым чутьем угадав, что и меня не обошла мания рифмоплетства: как и миллионы людей в этом возрасте, я, естественно, сочинял стихи, о чем ни разу не проговорился. «Я тоже писал стихи», — как-то, вроде бы невзначай, заметил Юра, и это «тоже» без всяких к тому оснований необычайно меня возвысило в своих же глазах. Возвращаясь после встреч с Таней, в комнате за перегородкой я читал вслух стихи. Не свои, а чужие. Профессиональных поэтов. Лева молча смеялся, Юра слушал насупленно, потом сразил меня репликой, которую вряд ли можно забыть:

— Как тебя угораздило в мешок с опилками насовать и жемчужные зерна?

Зернами были Баратынский, Анненский, Ахматова, Пастернак. Опилками (Юра удачно заменил этим словом другое, хорошо всем известное) — стихи находившихся тогда на пике успеха поэтов так называемого военного поколения, но, увы, далеко не первого, даже, пожалуй, не третьего ряда. Имена их помню, помню даже сами стихи, но назвать не решаюсь: не хочу обижать их память и выставлять напоказ свое недоумство. Вот эти ночные уроки литературной селекции и были, пожалуй, тем истинным ученичеством, о котором Юра напомнил в надписи на своей книге. Научить меня писать он, конечно, не мог и, называя учеником, вовсе не это имел в виду. А вот научить не путать алмазы с дерьмом — это, мне кажется, ему удалось.

Потом мы стали встречаться — не то чтобы часто, но всегда почему-то втроем: общение с каждым в отдельности начнется несколько позже. С того, вероятно, времени, когда я увидел Юру на каком-то спектакле в театре Ермоловой. Незадолго до этого он стал лауреатом Сталинской премии за повесть «Студенты», и Андрей Лобанов готовил ее инсценировку — под названием «Молодые годы» — в своем театре. Юра из вежливости и интереса ходил на лобановские спектакли — знакомился с мастером и его актерами. Вместе с ним была молодая женщина, которую он мне тогда не представил, а я особого внимания на нее не обратил.

Вскоре мы увиделись снова — тоже совершенно случайно. В Батуми, на пляже. И опять рядом с ним была эта женщина, теперь уже с явными признаками беременности — почему-то она расхохоталась, когда я снова восторженно отозвался (неуклюже, возможно) о его повести. Она отнеслась ко мне вполне равнодушно и так, мне кажется, относилась всегда — все те пятнадцать лет, что мы были довольно близко знакомы. Да и почему бы ей ко мне относиться иначе? Я был «одним из многих» — наверное, самым малозаметным среди друзей этого дома, и Юра, тонко чувствуя это, а, возможно, и зная, старался встречаться со мною без Нины. Он хотел быть моим «собеседником», о чем не случайно напомнил в дарственной надписи, а беседа с ее участием почему-то не получалась. Не знаю уж, кто именно был тому виной.

Нина Нелина блистала тогда на сцене Большого театра — помню ее дуэты с Козловским, их часто передавали по радио. Злые языки говорили, что с Козловским ее связывал не только вокал. Честно говоря, меня это мало интересовало тогда, мало интересует и сейчас. Не я женился на ней, а Юра, и, сделав свой выбор, только он имел право ее судить. О другой — не мнимой, а подлинной — связи Нины я узнал много позже, и она-то, уверен в этом, не могла быть для Юры простым эпизодом в биографии близкого человека. Таким, который «имел место» еще до встречи с ним и, в общем, случается едва ли не с каждым.

О том, что на долю Нины выпало несчастье стать жертвой похоти Лаврентия Берии, теперь немало написано. Она оказалась одной из десятков — может быть, сотен — других жертв, попавших в капкан лубянского вурдалака. Мало какой негодяй решается злословить по этому поводу. Но для Юры — с его невероятной ранимостью и особым отношением ко всему, что имело касательство к Большому Террору, — это была незаживающая рана, которую он никогда не выставлял напоказ. Он вообще не был словоохотливым. В данном случае — совершенно немым: эта страница прошлого так и осталась для него незаживающей раной.