Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Жизнь, как известно, горазда на невероятную драматургию, но сюжет, который она закрутила вокруг Юры, поражает своей изощренностью. Его бабушка, Татьяна Александровна Словатинская, была сначала возлюбленной Сталина, потом — человека, который станет впоследствии Юриным отцом: Валентина Андреевича Трифонова, в ту пору подпольщика-большевика — он был на девять лет моложе «грузинского горца». Какое-то время спустя Валентин Андреевич предпочтет своей возлюбленной ее дочь и женится на ней. От этого брака и появится Юра. Бабушка останется членом семьи, неизбежно ревнуя к дочери, любя-ненавидя зятя. Она же будет внуку опорой и в самые тяжкие дни, когда его отец и дядя, родной брат отца Евгений Андреевич — оба видные военные деятели, затем функционеры, чьи имена вошли в энциклопедии, — сгинут в лубянских подвалах, а мать раздел их общую участь жен врагов народа. Татьяну Александровну Сталин пощадит и, наверно, про многое вспомнит, когда придет черед обсуждать присуждение премии своего имени сыну расстрелянного: для него это был не какой-то там молодой писатель с определенными анкетными данными, а, как ни крути, персонаж из собственной биографии.

(Кто, впрочем, может понять прихоти тиранов? В том же, 1951-м, году, тем же самым указом Сталин сделал лауреатом своей премии дочь еще одного расстрелянного врага народа, известную артистку МХАТа Софью Станиславовну Пилявскую. В.А. Трифонов был раньше председателем Военной коллегии Верховного суда СССР, С.С. Пилявский — председателем Специальной. Может, что-то там шевельнулось в воспаленном мозгу бывшего церковного семинариста, перенесшего к тому времени уже несколько инсультов?)

Вот в этой атмосфере и с этим прошлым Юра жил, формировался как личность — его замкнутость, тяжелый взгляд, сосредоточенность, придававшая его облику пугавшую многих угрюмость, имеют вполне очевидные корни. Он был очень привязан к Нине, крепче, чем думали окружающие, хотя с беспощадной ясностью видел то, что вошло впоследствии в его «московские повести»: всем, его знавшим, нетрудно увидеть, какие реалии их жизни нашли отражение не столько в сюжетах, сколько в характерах тех, кто эти повести населяет. Обычно любовь слепит, а не делает более зорким. Хотя — кто знает в точности, что такое любовь? И не такова ли участь писателя — смотреть на себя и на самых близких и дорогих как бы со стороны? В этой семье — так всегда мне казалось — не было ни легкости, ни взаимопонимания, ни духовной и эмоциональной близости. От взбалмошности Нины, ее капризов, ее взрывных, иногда глубоко его ранивших поступков он жестоко и молча страдал. Но об этом я никогда с ним не говорил — он старательно избегал разговоров о том, что принято называть личной жизнью.

Женившись, он поселился на Масловке, в доме, увешанном сегодня множеством мемориальных досок: там были мастерские известных художников, там же они имени жилье. Отец Нины, хорошо известный в художественном мире Амшей Нюрнберг, был когда-то соучеником и другом Марка Шагала. За эту дружбу — точнее, за верность ей — Нюрнберга жестоко преследовали, не давали хода, лишали того, чего вдоволь досталось бездарям и лакировщикам. Ему было суждено на тринадцать лет пережить дочь — он умер, отметив свои девяносто два года. Пока Нина была жива, его отношения с зятем оставались в общем вполне нормальными, Юра чтил его, да и он, похоже, гордился зятем. Потом что-то надломилось, хотя, несмотря на это, Трифонов годы спустя посвятил ему несколько теплых и уважительных строк в рассказе, который увидел свет уже после Юриной смерти.

Не знаю, какие обстоятельства побудили Нину уехать на литовский курорт Друскининкай. Вне сезона, в сентябре, когда поток курортников резко идет на убыль. Притом без путевки, без места в гостинице — «дикарем», снимающим комнату у незнакомой хозяйки. Она сама готовила себе пищу, сама обслуживала себя. Возможно, ей просто хотелось побыть одной. И значит — была причина. Одна или другая. Там ее настигла внезапная смерть — от разрыва сердца, как говорили когда-то.

Я узнал об этом, будучи в Париже, из крохотной информации, опубликованной в моей газете. Запоздалая телеграмма — вот все, что мог я сделать, разделяя его боль. О горе, его постигшем, он никогда со мной не говорил. Знаю, что после смерти Нины возникли мучительные юридические (если бы только юридические!) вопросы — какой-то конфликт между ним и тестем. Но и этой темы он не касался. Однажды Лева Гинзбург сказал ему, когда мы встретились вместе: «Поговори с Аркадием о…» Юра резко его перебил: «Свои не лечат… Для консультаций есть просто юристы».