Валентайн

Фургон пограничного контроля уже стоит за воротами, задняя дверь открыта и ждет их, и поскольку они женщины – самой молодой восемнадцать, самой старшей почти шестьдесят, и у неё шесть внуков – и поскольку четыре агента, стоящие у машины, крупнее и сильнее их и у каждого на правом бедре красуется табельный пистолет, отправка женщин под стражу проходит быстро и, по большей части, спокойно. Женщин высадят на том конце моста Сарагоса, и Альма так и не успеет сказать брату о деньгах, припрятанных в шкафу в спальне, не успеет взять бутыль воды в запас и вторую пару туфель для долгой дороги в Пуэрто-Анхель, не попрощается с Глори. Альма произносит имя дочери с трудом. Глори – требует, чтобы так её звали. Глори, отрезан последний слог. Его не хватает Альме.

Слух о полицейской облаве быстро разносится по общине благодаря сеньоре Домингес. Она забыла в бытовке кофту, вернулась за ней и увидела в окошко, как забирают женщин. После того как фургон уехал, она почти час стояла, словно её ноги прибили к полу. Потом, когда заступала новая смена, она тихонько вышла за ворота. И месяцами люди будут говорить, что не было бы счастья, да несчастье помогло: Луча Домингес забыла кофту, легкий бумажный кардиган, с которым не расстается даже весной и летом, – не только потому, что часто мерзнет, но и потому еще, что своим темно-синим цветом он напоминает ночное небо её родины Оахаки. Если бы не она, мужья и дети неделями пребывали бы в неведении о судьбе Альмы Рамирес и Мэри Васкес, Хуаниты Гонзалес, Селии Муньос и шестнадцатилетней девушки, пришедшей в бригаду всего неделю назад – женщины знали только, что зовут её Нинфа и она из города Таско-де-Аларкон в штате Герреро.

* * *

Через три дня после облавы в квартиру Альмы стучится Виктор. Не беспокойся, номер в отеле «Ритц» я оставил за собой, говорит он племяннице, опустив на ковер два вещевых мешка и сумку с продуктами. В бараке в Биг-Лейке капает кран, и сверчки величиной с jalapeño[11]. Он раздвигает указательные пальцы на дюйм, потом на два, показывая, какие сверчки большие, потом одобрительным взглядом обводит квартиру, как будто не обедал здесь дважды в неделю как минимум, вернувшись с войны. Как будто не видит сухой кладки стену, с оспинами и разводами, ковролин, загнувшийся кверху на плинтусах, жалюзи на окнах, такие ветхие, что развалятся тут же, если откроешь их или закроешь неосторожно. Как будто кран не капает размеренно, и летом вода не пахнет тухлыми яйцами. И не кишат сверчки за стеной.

Los grillos, назвала их Альма несколько недель назад, а Глори выкатила глаза. Господи, неужели трудно выговорить «сверчки»? Ay mija, no maldigas al Señor[12]

.

Говори по-английски, сказала Глори. Веди себя как здешняя хоть раз в жизни.

Глори наблюдает за тем, как дядя приносит остальные вещи с тротуара и подходит к её диван-кровати. Он кладет третий вещмешок и небольшой ящик с двумя книгами, пакетом чипсов, коробкой хлопьев и двумя упаковками светлого пива. Здесь приятнее, чем у меня, говорит он, парковка крытая. Мою «Эль камино» не побьет градом. А, Глория?

Глори закрывает ладонями уши и пятится к материнской спальне. Когда она ему напоминает про имя, он смотрит на неё с недоумением. Зовите меня как угодно, просила она мать и дядю, даже прокурора один раз на допросе – только не так. Слушай, говорит Виктор, но почему? Ведь это твое имя. Ей хочется закричать: потому что каждый раз, когда слышу это имя, я слышу его голос.

Пять минут четвертого, и жилой комплекс поет и вздыхает голосами детишек, возвращающихся из детских садов и летних библейских школ. Матери и старшие сестры кричат им, чтобы скорее шли помогать по хозяйству. Вентиляторы в открытых окнах гонят горячий воздух во двор. Ранчера[13] плывет над парковкой, и Глори опять борется с желанием уйти в спальню матери, лечь на кровать и спрятать голову от мира под всеми подушками. Там, на нефтяном участке, он громко завел музыку, переключаясь с одной станции кантри-энд-вестерн на другую, и раз – на её любимую радиостанцию колледжа, передававшую панк. А почему не заводить музыку громко? Кто тут услышит? Никто не придет тебя выручать, сказал он и был прав.

В дверь стучит управляющий, мистер Наварро. Глори еще в материнской спальне. Они не могут здесь оставаться, говорит мистер Наварро Виктору. Он слышал про облаву на заводе и не хочет, чтобы в комплексе жили нелегальные иммигранты. Виктор говорит, что его племянница Глори родилась здесь, в Одессе, в медицинском центре.

А ты? – говорит старик.

Виктор отвечает по-испански, Глори его не понимает. Здесь, в Техасе, втолковывала ей мать, испанский – это язык уборщиц и прислуги, а не её дочери, и дети, говорящие по-испански в школе, кончают за решеткой, а то и похуже. Тем не менее Глори понимает суть, если не содержание речи Виктора. Он, как и племянница, тоже американец, говорит он управляющему. Он заработал гражданство, отслужив два срока во Вьетнаме, cabron[14].

Минут через пять дядя стучится в спальню и говорит, что намерен найти им другое жилье, получше. Так что собирайся, Глори.