Валютчики

Две тысячи первый год мы встречали у Татьяны. Стол ломился от угощений. Маленькую лепту внес и я. Было неудобно чувствовать себя начитанным, поэтому больше прислушивался к разговорам. Татьяна веселилась, припоминала школьные годы, как на одном из вечеров спела песню «Я первый ученик среди ребят…». В классе четвертом я тоже пропагандировал это опровержение зазнайке, утверждавшему, что он отличник. У Тани случай был обратный.

Так же был Новый год. С песней предоставили право выступить мальчику с нормальным голосом. Тане же хотелось отличиться. Слух у нее отсутствовал напрочь, к сцене не подпускали. Когда объявили номер, она поднялась на возвышение, спряталась за елку. Как только баян заиграл, высунулась и закричала: «Я первый ученик…». Ее пытались согнать с подиума, но она уворачивалась. И догорланила мелодию до конца под воплями одноклассников с другими учениками. После дала схватить себя учительнице, получить внушение сквозь смех взрослой тети.

Повеселились в очередной раз и сидевшие вокруг. Молодежь начала собираться на танцы, взрослые продолжили застолье. И Таня припала к рюмке, уговоры не действовали. Мы поругались, по настоящему. Теща ушла в спальню. Я настроился уехать домой. С Военведа до площади Ленина путь представился нелегким. Тем более, по дорвавшемуся до спиртных припасов городу. С превеликой неохотой отправился отдыхать. Утром, за чашкой кофе, наступило шаткое перемирие.

Прошли новогодние кувыркания обнищавшего народа, столетиями ждущего, когда с неба начнет сыпаться манна небесная. Она просыпалась всегда, правда, для подсуетившихся, прибравших к рукам ведущие отрасли народного хозяйства. Акции «Газпрома» с трудом одолели стойку в четырнадцать рублей пятьдесят копеек. На этом рубеже замерзли, по предположениям специалистов, на долгие месяцы. Шла война между добытчиками и посредниками — поставщиками газа населению. Зато доллар поднимался вверх, перешагнув тридцати рублевый рубеж. Я снова оказался в пролете. Ни денег на раскрутку, ни роста на рынке ценных бумаг. В который раз приходилось признаваться, что любые достижения доставались большой кровью. Как пометили при рождении, чтобы не вылезал из толпы, довольствовался тем, что Бог послал. Мне этого было мало. Тянуть с отдачей долга не имело смысла. Выбрав день, я сдал акции, потеряв две тысячи долларов. Пять тысяч зеленых за два месяца, не считая влетов по мелочи. Лучшего придумать невозможно. Ни банковских счетов, ни в мешках по углам денег не было. С учетом цепочки с несколькими безделушками, которыми пытался загладить оттяжку с отдачей баксов, на руках шелестело несколько соток. Надо было раскручиваться по новой. Я кидался на всякое, что сулило принести доход. Дома работы тоже было невпроворот. С перетаскиванием телефона Татьяна выручить не сумела, несмотря на связи. Железную дверь поставил без ее участия, хотя и там были знакомые. Еще раз предложил разойтись. Она прибегала все равно. Тогда на рынке я снял тридцатилетнюю риэлтершу из агентства по недвижимости. До поездки ко мне та пританцовывала в изрядном подпитии, когда взял шкалик «Смирновской» с пачкой сигарет, едва не расклеилась совсем. По дороге, и уже дома, раскинувшись на диване в чем мать родила, риэлтерша не уставала удивляться, с какого бодуна поперлась с неизвестным мужчиной неизвестно куда. Но в постели мы поработали на славу. Я словно отомстил Татьяне за скрытность, за частые выезды на места возведения пивных ларьков с магазинами недалеко от газовых труб. Доходы не интересовали, душила жаба, что со слесарем — газовиком делилась всем, от меня утаивала даже незначительное. Когда узнал еще на старой квартире, что любовник подкатывает на «мерсе» к месту бывшей работы, то испытал не ревность, а чувство неприятного раздражения.

Через день после проведенной с молоденькой бабенкой ночи Татьяна пришла. На кухне не рассосался запах сигаретного дыма, окурки виднелись и в мусорном ведре. Я не собирался выносить его. Пусть будет как есть. Проскользнув в спальню, любовница покрутила изящным носиком:

— На кухне смрад, постель не так застелена. Кого-то притаскивал? Чего отворачиваешься?

— Разве не видно? — отмахнулся я.

— Чувствуется. Но… ты не похож на других.

— Я тебя предупреждал.

— Все равно сомневаюсь. Думаю, что заходил твой друг Сэм, с которым пил, потом бросили. Как он поживает, сын растет?

— Куда ему деваться, — отвернулся я. Чем больше будешь убеждать, тем меньше начнет верить. — Молчаливый и угрюмый как отец — казак. Да еще мать армянка.

— Вот видишь, заглядывал Сэм. А ты пытался доказать, что приводил женщину. Я разонравилась совсем?

— Нравишься по прежнему, я пришелся не ко двору. Да и не старался я найти с твоими домашними точки соприкосновения, выдвигал им в пику свой характер.

— Поэтому и живешь один.

— Поэтому никому не мешаю, помогая родным в меру возможностей.

— Лучше бы жил с семьей. Из тебя вышел бы прекрасный воспитатель, хранитель домашнего уюта. Я говорю не то?