Вальс в четыре руки

Саша нехотя выбрался было из молчания, но на полпути замер, не придумав реплики, отвернулся и неожиданно ясно вспомнил, что не разговаривал уже пару дней, не меньше, — факт забавный, даже анекдотичный, поскольку были же вокруг какие-то люди, не по пустыне ж он бродил, в самом деле. Он попробовал улыбнуться, сказать что-то подходящее, незамысловатое; тяжелый язык какое-то мгновение лепил первое слово, и это мгновение оказалось настолько длинным, что Саша успел его заметить и даже успел ему поразиться.

   — Прос... кхм, простите, а почему вы котенка в ведре везете?

   — Ну а чего? Коли уж ведро, так и заодно. Да и никуда он из ведра не денется, оно ж не зацепиться ему. Так, слегка поплакал, да что ж... Сестры кошка принесла, а я думаю, так пусть будет в хозяйстве. Не назвала еще. Сперва думаешь-то, как назвать так интересно, а все одно потом Васька выходит. Да, Васька? Ну-ну-ну, не пищи! А Ладога нынче уже холодная, скоро штормить начнет. Так хлещет, бывает... И темень — ох! Зять-то раз на лодке вышел...

...ну что такое аспирант? Детский сад — вот что это такое. Один гонор, ни капли умения. Ладно. Стыдобище, но пройдет уж как-нибудь, сейчас это не главное. Главное — сосредоточиться. Во-первых, думать. Самое важное — думать. И надо еще почистить текст. Особенно там, в начале. Так. Во-вторых... да, там надо попробовать убрать педаль. Слишком жирно звучит, да, надо подумать. А главное, успокоиться. Дело не в таланте. Это мы уже выяснили. Это — в сторону. Дело в сосредоточенности. Главное — думать. Надо проще. Первую часть взять немного медленнее. Буквально на щепотку. Атам да, педаль убрать, чтоб эти черные глазааа меня-аа пленииили, фу, дрянь какая привязалась, меня-аа пленииили, их позабыть никак нельзя...

— ...так сухогруз же слепой, такая дура ползет, и ночь, черно, раздавит — не заметишь, кто ж на лодке-то куцей поперек сухогруза выступает, к тому ж на лодке-то что — ни фонаря, ничего, так зять-то мой еле вывернулся с-под него, чуть не помер, ох, так потом...

Саша увидел себя за роялем (комната номер три, люминесцентная лампа гундосит вечный ми-бемоль), и себя же в трамвайном хвосте, у окна, в котором медленно уплывает — до завтрева! — имперского сероголубого цвета консерватория, и себя же у сырого, в зонтовьих лужах лифта; а потом себя — то ли в лифте, то ли в лодке под гигантским сухогрузом, в свинцовой ладожской воде, и тут же решил, что надо непременно съездить да и посмотреть на эту грандиозную воду, непростительно было бы не увидеть ее, раз уж все равно здесь поселился, и сразу же подумал, что, конечно, он не поселился, что за ересь, наоборот, он совсем не хочет возвращаться в город, который как раз в эту минуту и подъехал вслед за предпоследним столбом и последней березой, подоткнул под поезд вокзальную платформу, захныкал привычной моросью, ну что, Васька, где там наш зятек-то, граждане, не оставляйте вещи в вагоне.

Из всего так толком и не увиденного пути Саша запомнил лишь котенка в ведре.

Приветственный сентябрьский звонок профессору Саша не оттягивал, нет; напротив, самым продуманным образом откладывал до наиболее правильного, максимально удобного, категорически урочного часа, который, разумеется, все никак не наступал. В итоге пришлось звонить уже из общаги, вытанцовывая у настенного телефона босяцкую пляску (майка-шлепанцы) и прикрывая слова ладошкой. Договариваясь о встрече, Саша почувствовал, что, во-первых, невероятно соскучился и безумно-безумно рад, ура-ура, да здравствует NN! Во-вторых, что все скорби и самокопания были напрасны, потому что ошибочны; и в-третьих, что он хочет немедленно усесться за рояль, сию минуту, о, дааайте, дайте мне рояль, м-да, но все-таки надо подождать до утра, а жаль, ну и леший с вами, так и быть! Прошлепав к себе, Саша хрустко, с преувеличенным задором потянулся, выгнув руки кренделем на затылке, и, довольный, возбужденный, вломился молодым бревном в казенную кровать — не сгибая коленей. Его немного лихорадило, но это, конечно же, не от волнения, постановил Саша, — это от банального сквозняка. Кровать вздыхала, и что-то ночное, по-осеннему холодное и вправду свистело со стороны моря.

Первый в сезоне урок вышел досадным, но закономерным комом. Саша сам был виноват, это очевидно: явился торжественный, приподнятый, весь в дурном мажоре, окрыленный неубиенной полыхающей любовью к NN. Случился конфуз — так и поделом! Маэстро не задавал дежурных «как-прошло-лето» вопросов, хотя Саша немножко ожидал их и да немножко готовился; но NN лишь сидел, поглаживая чуткими пальцами ребро ажурного пюпитра, и говорил о сиюминутных задачах, скажем, усилить вот тут, Саша, октавы, если вы не возражаете... Знакомое, уже много раз пережитое разочарование поднялось из Сашиной груди, но было немедленно прибито. Хватит. Сколько можно. Ах, мы занимались до упаду — вот пойди и воткни свое занимались сам знаешь куда. Все. Надо работать. Думать и работать.