Вальс в четыре руки

Саша сильно вспотел: пот был приметой не столько физической измотанности, сколько паники. Что-то непонятное случилось под конец: четвертое, последнее Шопеновское скерцо Саша продул вчистую. Он устал, сбился с дыхания, внезапно остановился, оскорбленный своей собственной игрой. М-ль С. решила, что дело вот в чем: Саша выгорел до основания. Все было просто, и всегда было именно так просто, и никогда не утрачивало своей простоты: он хотел одной-единственной искренне признанной удачи. Он выложил все свои козыри, он дьявольски много работал, да, он сорвался, но достоин снисхождения, господин судья!

NN сказал спокойно:

— Знаете... Вы как-то совсем не слышите гармонии. Кажется, что вам она не очень интересна. Или не очень понятна...

«Конечно, он проскочил кое-какие модуляции чесом, — подумала маленькая предательница, — но это если уж совсем придираться. Нет, NN прав, кто бы спорил, но Сашка же старался!»

Старание как оправдывающий мотив применимо к детям. Отчего-то только к детям.

Разоблаченный Саша согласно и привычно кивнул, признавая бесспорный факт: не слышу, не понимаю, ваша правда, все именно так и обстоит.

М-ль С. показалось, что он испытал облегчение от того, что стыдный его секрет был назван прилюдно.

И конечно же, несмотря на все усилия, Саша оказался за бортом каких-либо похвал, впрочем, понятно, что похвал он и не ждал, и боялся, и не поверил бы им, и даже оскорбился б, если вдруг, но только это «вдруг» случиться никак не могло. Дальним и быстролетным сочувствием м-ль С. вздрогнула, как от хлопка, однако не успела додумать свое сочувствие, бросила на полпути, заметила лишь, что Сашка апоплексически пунцов, но не заметила того, что он бездонно несчастен. Не пришла ей в голову и очевидная мысль, что аспирант Саша мог прервать трепетную жизнь легчайшего скерцо лишь по причине непреодолимой, миг назад осмысленной.

Урок был окончен.

Извиняться перед Маэстро м-ль С. не стала, испугалась, постеснялась, но, безобразно вежливая,

Уже за дверью, уже на воле, не постеснялась добавить в дежурный соус «Саш, ты молодец!» пряный гвоздичный упрек: «Только ведь ты его боишься. Как дурак, Саш, честное слово». Не дослушав мадемуазелиных мудростей, Саша ушел по долгому коридору в курительный тупик: откуда, весь в дыму, направился в деканат. Он подал прошение о переводе его, аспиранта А. Бесфамильного, из класса проф. NN в класс проф. Какого-нибудь — неважно, ну хоть Синицына или Голубева, или кто еще там у вас, не знаю...

После чего вышел из консерватории. У него даже хватило сил сходить в булочную. Затем он исчез.

И, прежде чем мы вычеркнем его из нашего рассказа, скажем только, что несколько дней после того урока м-ль С. высматривала Сашу в консерваторских пролетах, но потом как-то о нем забыла. Лишь однажды, время спустя, м-ль С. отметила в связи с чем-то мимолетным, что никогда более Сашу не видела, правда, отметила не пристально, не прислушиваясь к интуиции.

Что касается NN, то извиниться перед ним все не получалось — не было оказии.

Декабрь медленно погружался в предпраздничную бархатную темноту, схожую с темнотой оперного зала за минуту до увертюры. Год оканчивался; грехи, совершенные по его ходу, теряли значительность, становились скучны и мелки, как опечатки в старой театральной программке. М-ль С. уже почти остыла к своей идее великого покаяния, но тут как от раз случай подмигнул барышне. Подмигнул неожиданно, из-за поворота, мелькнул отражением в ампирном зеркале, взлетел над парадной лестницей сутулой птицей; м-ль С. заметила: он! он! идет! в класс! — опешила, смутилась, заторопилась, потому что случай же, решила: итак, признаться — да, это я, простите, очень каюсь, тогда, с тем квартетом вышел плохой поступок, гадкий, очень жаль, но вы простите, непременно простите, ведь не нарочно же, хоть и ужас как нехорошо, ну и дальше, как планировала.

   — Э-э... с наступающим вас... Новым годом, — промямлила м-ль С.

Маэстро обернулся, рассеянно кивнул и шагнул в черный зев приоткрытой двери. Единственным трофеем глупой охотницы оказалась неразборчивая фраза:

   — Да... спасибо... я, кажется... я видел, люди несли деревья.

ЭПИЛОГ

Хорошо, я попробую. Объяснить это невозможно. Но я попробую. Понимаешь, музыка — это довольно сложная штука. Там все построено на живой интонации, а это ведь дама капризная, разобраться в ее поведении трудно. Вот представь, что актер читает монолог — и читает настолько талантливо, что тебе в этом монологе понятно каждое сказанное и даже каждое не сказанное, подразумеваемое слово.

А теперь представь, что нет вообще никаких слов.

Что из слова произнесенного выделена лишь интонация — этакий концентрат, мощный лазер, чистая эмоция. У нее есть свой сюжет, своя форма, своя отдельная пульсирующая жизнь. Вот это (упрощаю, упрощаю!) — музыка.