Вам и не снилось (сборник)

Сорока испытал чувство глубокого удовлетворения. Вот конкретный случай мысли двух людей: он, Сорока, идет от Звезды, а Шпрехт от Ногтя. Никто специально не подстраивал, а все проявилось. Хотя Варвара, жена Шпрехта-Шпекова, — бывало, и не раз, — грубо намекала, что он, Сорока, темный и необразованный, семилетка и весь багаж, а за плечами у ее мужа горный институт.

Ноготь же все проявил. Смотрите, сказал ноготь, у кого что в голове.

— Ты бы еще и кожух надел, — с удовлетворением сказал Сорока Шпрехту. — Самое ведь время! Лето…

— Распух до неузнаваемости, — пожаловался Шпрехт. — Варя умела срезать как надо. А сейчас у нее руки слабые совсем. Да и ноги тоже. Не выдерживают минуты стояния… Сразу заваливается. И сердится на меня. Вот горе!

— Вон идет твой Панин! — сказал Сорока. — Опаздываешь, сосед, на конференцию, опаздываешь…

— Людочка плоха, — ответил Панин. — Опять сбилась с памяти.

— Мяукает? — сочувственно спросил Сорока.

— Да нет же! Вас вспоминает… Помните, как она чуть не упала, а вы подхватили ребенка?..

— Это было, — ответил Сорока. — Очень она была малокровная, очень… Надо было только что убитую, живую кровь пить, а ты умничал… Говорил, что я варвар. Думаешь, не помню?..

— Ну, в общем-то, варварство, конечно, — ответил Панин. — Что мы, вампиры? Но, скажу вам, если бы сейчас сказали — надо… Дал бы… Все бы дал, все…

— Бабку бы ей… Чтоб пошептала, — сказал Шпрехт. — Раньше это умели…

— Нет, Шпрехт, — ответил Сорока, — твой ум ниже нормы. Такое сказать. Бабку!

— Я бы и на бабку согласился, — вздохнул Панин. — На все согласился бы. Да и вы, думаю, тоже, — это он сказал Сороке.

И сбил того с легкого опьянения чувством превосходства, ибо не мог Сорока не согласиться с Паниным. Пошел бы и к бабке, и к дедке, и к черту в ступе. Даже зная, что все пустой номер.

— Эй, Панин! — сказал он. — Разве ж нет!

Шпрехт вынул ноги из чесанок и зарылся ими в землю.

— И-и-иии, — вышло из него горлом наслаждение, — и-и-иии…

— Вы осторожней, внесете инфекцию, вы же ковыряли ноготь, — сказал Панин.

— Вот именно, — добавил Сорока. — Тебе сейчас заражение самое то…

— Айнс, цвай, драй, фир, фюнф, зекс, зибен, ахт, нойн, цен… А потом эльф, цвельф и концы… И что тут можно сделать, если мне написано умереть от заражения крови? — философски ответил Шпрехт.

— Не совать лапу с нарывом в землю! — закричал Сорока. — Дураку ума! У него за плечами горный институт! Горный институт! — Сорока голосом передразнил Варю, и очень похоже.

— Институт тут ни при чем, — сказал Панин. — Но ногу лучше будет продезинфицировать в марганцовке.

— Найн! — звонко закричал Шпрехт. — Найн! У нее под подушкой пепельница, чтоб меня убить. Так я умру сам! Не буду я ее затруднять. Ей нужны силы, пусть побережет. Она будет плакать, вы увидите, будет! Она поймет, как я ее любил, а она меня не любила, нет! Я ей просто достался по жизни. Она любила того… первого… А я оперированный насквозь. На животе нет живого места.

— Нет, Варя любит вас и всегда любила, — тихо сказал Панин. — Она мне сама об этом сказала. Я не спрашивал.

Но Шпрехт как не слышал. Зарываясь все глубже больной ногой в пыль и грязь, он кричал громко и, как ни странно, радостно. Наверное, так по обыкновенной птичьей дури орал буревестник, а молодой, сильно увлеченный ассоциациями литератор, присел на выброшенный на берег топляк и вообразил себе невесть что. Шпрехт же кричал и кричал на публику, и ему было неважно, что публика не запоминает и не записывает за ним.

Но и это еще была не вся правда жизни. А правда была минутой позже. И Шпрехт ее точно рассчитал — в тот день ветер был не из Африки. Ветер был нордический, с холодком. Раздался звон стекла, и голос Вари прозвучал в разбитое окно спокойно, ласково и как бы рядом…

— Иди домой, дурак…

— Пепельница, — сказал Шпрехт с удовлетворением, всовывая ногу в валенок. — Больше ничего тяжелого возле нее нет. — И он побежал, подхрамывая, радуясь и удивляясь чувству неизвестности, которое его ожидает. Разбитое окно не страшно. У него нарезаны стекла и готова замазка. Варя может еще и еще запустить в окно легкие и тяжелые предметы. Хуже, если это будет зеркало. Собственно, о нем он больше всего беспокоился. Боялся дурной приметы.

— Глупый человек, — сказал вслед Шпрехту Сорока. — Институт ума не дает. Я тут до тебя о звезде думал…

— Подумайте лучше о совести, — резко обрезал Панин. — Вам обидеть, оскорбить человека не стоит ничего. Вы пропитались этим насквозь… А Шпрехт хороший человек. Вырастил и дал образование Жанне. К Варе так относится… Хотя она с характером, не то что Людочка… Но она его любит, любит! Она сама мне говорила, когда у него врачи предполагали страшное. Она сказала: «Если что у меня в жизни было хорошее, то это — Шпрехт».

— Чего ж она от него гуляла? — спросил Сорока.

— А вы стояли со свечой?

— Мне Миняев рассказывал… Она ему давала…

— Не верю! — закричал Панин. — Как не стыдно о больной женщине.