Этот ужасный, томительный момент отравлял все двенадцать лет его реальной жизни — и когда он работал на своей земле, когда любил свою жену, оплакивал ее, оплакивал детей, после того как надежда иметь потомство умерла вместе с супругой. И когда он управлял отцовской плантацией, разрешал споры, одобрял браки и посещал крестины; когда наблюдал за болезнью ла Хайра до самой его смерти, когда напивался на похоронах, на балу, на своей свадьбе…
И теперь его, как непокорного пса, в конце концов вытащили сюда по первому неслышному зову господина. Заставили забыть о времени, преодолеть немыслимое расстояние, чтобы укротить, словно он был чьей-то собственностью, инструментом, или презренным…
…рабом.
Отмеченный. Тобой. Для тебя.
Но ведь в этом состоял смысл «моей» революции, внезапно вспоминает Жан-Ги. Все люди, независимо от своего состояния, остаются рабами, пока страной бесконтрольно правят короли и их законы. И мы должны объединить всех людей, не важно, насколько высоким или низким было наше рождение, поднять всех и взять то, что принадлежит нам по праву, жить свободно…
…или умереть.
Умереть быстро. Умереть незапятнанным. Не сдавайся, гражданин, пока у тебя еще есть силы бороться, соверши это сейчас…
…или никогда.
Мне только что пришло в голову, — медленно цедит шевалье, — что… после всего, что было, мы даже не знаем имен друг друга.
Что бы ни случилось, обещает себе Жан-Ги, призывая остатки логики, я не позволю себе молить о милости.
Этот последний сигнал подействовал на него, как искра на масло: Жан-Ги вскакивает и поворачивается к двери, но внезапно чувствует, как шевалье тянет его назад за волосы.
Ах, не покидай меня, гражданин.
— Я ухожу, — отчетливо бросает Жан-Ги.
И слышит, как в новом кровоподтеке звучит смех шевалье, далекий, будто колокольчик под водой.
— Ох-х… Я думаю, ты останешься.
Я оставил на тебе свои отметины.
Мои отметины. Мои.
Этот голос раздается в его ушах и отзывается в крови. Этот запах. Предательское тело откликается на его кровавую соблазнительную песнь. Этот незабываемый неслышный гул снова сковывает члены усталостью, накрывает, словно колоколом, запечатывает словами: хищник, жертва, зависимость.
Это фатальный поцелуй Вдовы, которого он так долго и тщетно ждал, — знакомый яд Прендеграса сочится в вены Жана-Ги, проникает в сердце. Заставляет остановиться.
И это — кровь…
Кровь за всю пролитую кровь. Поток Революции, остановленный жертвоприношением его собственного тела, его проклятой… …души.
Прендеграс поднимает голову с окровавленными губами. Вытирает их, кашляет — на этот раз кашель более влажный. И спрашивает вслух:
— Скажи-ка, любезный гражданин, какой сейчас год?
— Нулевой год, — шепчет в ответ Жан-Ги. И сдается на волю своих чувств.
МЭРИ ЭЛИЗАБЕТ БРЭДДОН
Добрая леди Дакейн