Ванечка и цветы чертополоха

А в день рождения Палашова Мила подарила написанную ею после двухнедельного лечения в больнице картину. Нет, на ней не было волков. На ней в соблазнительной позе бочком и подперев голову рукой на персиковом, где-то красиво смятом, где-то удобно подмятом одеяле лежала прекрасная обнажённая графинечка, его и только его прекрасная графинечка. И там присутствовало это удивительное сочетание персикового и бледного цвета её кожи, которое ему когда-то так понравилось, что он даже обмолвился о создании подобной картины. Годом раньше Мила не могла себе позволить подобную работу, ведь Ванечка был ещё совсем крохой. Но семечко самой идеи родилось и постепенно зрело. Изредка вспоминая пожелание дражайшего супруга, она вынашивала этот замысел. А его день рождения был отличным предлогом для такого подарка. Картина сугубо для домашнего пользования, для украшения супружеской спальни, для удовлетворения эстетического чувства собственного мужа, но вполне достойная висеть в какой-нибудь галерее. Правда, чувства у зрителя могут возникнуть двоякие, когда он узнает, что это автопортрет художницы. У одаренного мужа вообще перемешивалась целая палитра ощущений, когда он смотрел на полотно. Наказанием — вот чем в большей степени было оно.

Мила рассказала Евгению нежным шёпотом, засыпая после бурного взаимопроникновения, рисуя магические знаки указательным пальчиком на его груди и животе, как тот самый её благоухающий приятель Никита приходил ей помочь. Парень-однокурсник сделал несколько фотографий с разных ракурсов после того, как уложил и поправил одеяло и соблазнительную женщину на нём со всем тщанием выпускника художественного вуза.

— Я была дурой, — журчал её тихий голосок. — Мне даже голова… в голову не могло прийти, что при наших с тобой отношениях… Ты же сам всё знаешь… Ревновать… ту, что не видит даже в собственном папе мужчину… после тебя. Никита… хм… Я понимаю, конечно, что… он не девочка, но… поменять тебя на него… Фр-р-р… Нет, он, конечно, ничего такой из себя… Но ты, Палашов, ты… Я же без тебя… Бр-р-р! Глупый… хи-хи… любимый мой… Женька… Никто… Никогда… только ты… ты…

Пальчик остановился, а вместо слов донеслось равномерное посапывание. «Боже, ведь она была перед этим Никитой совершенно голой! Он к ней прикасался! Неужели он мог оставаться спокойным и равнодушным? Как-то не верится, что такое возможно. Нет, что-то похожее у меня было с Олесей. Но Мила… Разве можно не желать её? Что-то не верится…»

XXI

Спиридоновка. Май 2005 года.

На следующий день Тимофей пришёл снова, в то же самое время. Марья Антоновна возвращалась с огорода, где вскапывала грядки под посадки. Ноющие после вчерашних оплеух руки занимали лопата и грабли. Выходя из-за угла дома, она заметила его фигуру, которую теперь не спутала бы ни с чьей. Он стоял возле дальнего угла терраски, лицом к дому. Одет он был по-простому, по-деревенски, по-рабочему: тренировочные штаны и рубаха с закатанными рукавами. По всему было видно, что он разговаривает с Василисой. У девочки за терраской в уголке находилось песочное царство, где она пекла куклам песочные пироги и строила всякие норки, горки и замки.

Марья Антоновна прижалась к дому и замерла. Земля снова пыталась уйти у неё из-под ног. Когда она немного отдышалась, то прокралась, ступая ближе к дому, в терраску, тихонько занесла орудия в сени, в подсобку, где хранились всякие приспособления для хозяйства. Потом вышла в терраску и устроилась незаметно наблюдать за Тимофеем. Вид на него был сверху, так как дом стоял высоко на фундаменте. Он разговаривал с копошащейся в песке девочкой, но Марья Антоновна не понимала о чём, потому что и сердце, и уши у неё находились не на месте — сердце колотилось где-то в горле, а в ушах страшно звенело. Тимофей улыбался дочери, на щеках появилась щетина, на нижней губе — болячка. Глядя на неё, Марья Антоновна тоже невольно улыбнулась и дотронулась до губ. Мысленно она разбила ему губы ещё несколько раз. В руках у него был довольно большой свёрток — что-то для Василиски. Внезапно на неё полыхнул небесно-голубой огонь — это его взгляд, который он невзначай бросил на окно. Марья Антоновна тут же упала на диван и больше не вставала, чтобы подглядывать. Она впала в какое-то забытьё, уставилась в одну точку и только водила руками вперёд и назад по бёдрам в коричневых шерстяных штанах.