Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

По-своему интерпретировали Сказание киевские летописцы, проводя, в чем исследователь соглашается с Рыбаковым, идею «всенародного из­брания, приглашения князя со стороны», но связывая ее с возобладавшим к тому времени в Киеве правом вечевого призвания князей (освятив его, таким образом, стариной). И Фроянов убежден, что эта «идеологическая акция» была проведена в соответствии с потребностями киевской общи­ны. Историческое содержание памятника он свел, как это утверждала часть советских ученых, например, В.В. Мавродин, к призванию не трех мифических братьев, а к приглашению новгородскими словенами нор­манского конунга с дружиной для помощи в борьбе за лидерство в род­ственном словенском союзе племен, позднее превращенному в призвание варягов на княжение. Рисуя картину захвата конунгом власти в Новгоро­де, Фроянов обращается к материалам Никоновской летописи, признавая Вадима Храброго за словенского князя, убитого Рюриком и присвоивше­го княжеский титул. Подводя черту, он отмстил, что «полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо ли­тературное его происхождение нет достаточных оснований».

Как показывает изложенный материал, мнения специалистов (а это представители разных областей научного знания - историки, филологи, археологи) о варяжской легенде, по причине их полнейшей убежденнос­ти в норманстве варягов, оказываются очень схожими. Суть их воззрений состоит в том, что во главе раннегосударственного образования в Поволховье и Приильменье, согласно, как подчеркивается при этом, Сказанию о призвании варягов, «встал - по приглашению местных вождей - пред­водитель одного из викингских отрядов по имени Рюрик, обосновавший­ся, вероятно, в Ладоге или на Городище». Но в качественно ином свете предстает памятник, когда на него смотрят без норманистского пристрас­тия, что видно по творчеству А.Г. Кузьмина. Решая крупные источнико­ведческие задачи и все больше входя в круг проблем, которые принято именовать варяжским вопросом, ученый в конце 60-х гг. начинает преодолевать устоявшиеся стереотипы в области летописеведения, а так­же в оценке варяжской легенды. Вместе с тем, приступив тогда к кон­кретному разрешению варяго-русского вопроса и действуя при этом, как и раньше, одновременно в двух плоскостях - источниковедческой и соб­ственно исторической, он порывает с норманизмом. Теперь историк классифицирует Сказание о славянской грамоте как западно- или южно­славянский памятник, попавший на Русь посредством Болгарии, и в конце X в. привлеченный киевским летописцем при создании первого исторического труда о начале Руси (где его интересовала прежде всего история полян-руси) и о первых киевских князьях. Это недатированное повествование, включавшее в себя все этнографическое введение буду­щей ПВЛ, обычно относимое к началу XII в., и имевшее заголовок «Се повести времяньных лет...», вошло в состав летописи в середине XI в., когда формировалась ее основная редакция, в результате чего была созда­на полянославянская концепция начала Руси, отразившаяся во многих текс­тах Начальной летописи. Затем летописец Десятинной церкви в 80-х гг. XI в., видимо, соединил два типа письменных памятников: повест­вование, куда входило Сказание о славянской грамоте, и летописец Юго-Западной Руси, каждый из которых самостоятельно использовал Повесть о полянах. В последующие годы в этот материал вносились либо сокра­щения, либо добавления, а в 20-х гг. XII в. заново на основе юго-запад­ных источников были восстановлены ранее исключенные тексты.