Варшава и женщина (Повесть о Дальней Любви)

Тут вошел новый зритель, старичок медленно опустился на свой продавленный стульчик и с рассеянным видом зашлепал губами над нераспроданными билетами.

В полупустом зале сидели: тесной, компактной группой человек двадцать гимназистов третьего или четвертого класса во главе с наставником; трое хулиганов лет по восемнадцати, пускающих дым в рукава, – их головы в кепках отчетливо вырисовывались над креслами первого ряда; и еще несколько разрозненных зрителей, теряющихся в полумраке.

Сеанс начался с киножурнала. Показали парад войск, выстроенных в форме свастики, отрывок из речи фюрера, затем непонятных белоногих доярок и наконец идиллический репортаж из польской деревни: немецкий солдат колет дрова, помогая по хозяйству польским крестьянам, у которых его разместили на постой. Отношения – самые дружеские. Польские крестьяне очень довольны: они могут получать промышленные товары по значительно сниженным ценам. Немецкий офицер рассказал также о скором строительстве хорошей дороги, которая пройдет через деревню и тем самым будет способствовать ее дальнейшему процветанию. Завершалось все громкой музыкой и медленным наползанием на экран взъерошенного орла. Хулиганы из первого ряда обрадованно закудахтали.

Затем начался фильм. Фильм рассказывал о судьбе немецкого мальчика лет двенадцати – сына рабочего-коммуниста. Вечерами коммунист тяжко пил горькую, а выпив, злобно выкачивал глаза и бил ребенка смертным боем, равно как и жену. После чего сваливался и засыпал. Днем же, пока коммунист был на работе, битый мальчик лазал по лопухам и подглядывал за марширующими ребятами из Гитлерюгенда. Заканчивалось хорошо: коммуниста арестовывает гестапо, а мальчик вступает в Гитлерюгенд и получает штанишки до колен, белые гольфы и нарукавную повязку со свастикой.

Не отзвучали еще последние звуки победного марша, как вспыхнул свет и послышался лай в мегафон:

– Всем приготовить докумиэнты!

Хулиганы завопили:

– Облава!

И рванулись к какой-то потайной двери за экраном. Ясь нырнул под стулья и отполз в середину зала. Вокруг что-то лязгало, кому-то дали по зубам, одного из хулиганов схватили и проволокли к выходу. Наставник с достоинством показывал какое-то письменное разрешение, гимназисты оживленно пищали. Наконец все стихло, свет погас. Ясь на всякий случай лежал не шевелясь еще какое-то время. Потом послышалось шарканье старческих ног, по стене затрясся слабенький свет фонаря. Билетер сказал:

– Выбирайтесь, панове. Ушли немцы.

Ясь осторожно вынырнул из-под кресел. К его удивлению, десятью рядами дальше точно так же высунулся второй нелегальный посетитель киносеанса. Старичок закхекал, покачал головой и направился, звякая ключами, к запасному выходу.

Товарищем Яся оказался невысокий подросток лет четырнадцати, может быть, четырнадцати с половиной, с мягкими белокурыми волосами и немного растерянным видом. Как-то с первого взгляда становилось ясно, что это – мальчик из хорошей семьи. Ясь намеревался мужественно пожать ему руку и удалиться, ничем не выдав пережитого волнения, но тут мальчик вдруг вздохнул и с застенчивым смешком сказал:

– Ну я и перепугался!

– Я тоже, – сознался Ясь.

Они пожали друг другу руки с особым чувством. Мальчик сказал, что его зовут Кшиштоф Лесень, а Ясь назвал себя. Рассказал, как видел у перекрестка убитого. Лесеня всего передернуло от этого рассказа, он помрачнел и предрек:

– Это поначалу только пугает, когда мертвые на улицах… Погоди, еще настанет время, когда никто не будет обращать на это внимание…

Кшись оказался для Ярослава первым человеком, серьезно пострадавшим от войны. Он жил с родителями и старшим братом в собственном доме в Мокотове, но во время немецкого наступления в самом конце сентября дом был полностью разрушен, родители, оба немолодые, погибли, а тяжело раненный брат Константин сгинул где-то в госпитале.

Кшись, оглушенный и перепуганный, оставил Мокотов и перебрался как можно дальше от руин отческого дома, на Прагу, сочтя ее более безопасной для обитания. Он выбрал себе разбитый снарядами дворик, где имелся вполне годный колодец и стояла поломанная обозная телега, брошенная отступавшими польскими солдатами. Под телегой он ночевал, а днем занимался мародерством, неустанно копаясь в развалинах в поисках съестного.

Тем же самым промышлял поблизости один весьма диковинный с виду пан в щегольском, хотя и очень грязном, светлом пальто. Пан был немолод, на диво свеж, почему-то бодр, обладал тростью, звучным голосом и неиссякаемым запасом энергии. Кшись застал его в «своем» дворике за попытками извлечь из-под руин пианино, явно пришедшее в негодность.

– Ну, что уставился? – спросил пан, без устали отбрасывая камни и разгребая щебень куском фанеры. – Помогай!

Они вытащили пианино. Инструмент щербато лыбился из-под крышки, порванные струны торчали в дыру жесткими локонами. Пан взял бессвязные три аккорда, выругал немцев последними словами, затем выбежал на середину пустынной улицы, потряс тростью, вернулся во дворик и закурил. Предложил Кшисю – как равному. Кшись отказался.