Ваша жестянка сломалась

Тёмный коридор без окон, кабинет, кушетка, клипса. Пустое предвечное пространство, в котором ничего нет и всё может быть. Постепенно в нём начинают проступать очертания давно знакомой комнаты: чёрный кожаный диван, шкафы с книгами и дисками, столик с проигрывателем, картины на стенах. Кабинет-библиотека Евгения Николаевича. «Елена, почему?» «Ты часто думала об этом месте в последнее время и сама привела меня сюда». «Елена, это наша последняя встреча». «Да, и мы должны решить важный вопрос. Но, может быть, ты хочешь вначале послушать музыку?» Мне грустно, нестерпимо грустно. Я не хочу ничего решать. «Да, Елена, давай послушаем музыку». Я сажусь на диван, поджимаю под себя ноги. «Выбери музыку». Я иду к шкафу с пластинками, смотрю, что тут есть. «Хорошо темперированный клавир» Баха, по 24 прелюдии и фуги в каждом томе, циклы из 24 прелюдий Шопена, Рахманинова, Шостаковича, детский альбом Чайковского – 24 пьесы… Потом что-то вспоминаю, достаю из-под дивана коробку с кассетами. А вот и та кассета с буквой ζ, которую мне ставил когда-то Евгений Николаевич. Я ставлю её в тот самый магнитофон из девяностых годов. Повторяющиеся узоры, структуры, фракталы. В кабинет входит Евгений Николаевич, такой, каким я его помню, приносит мне чай. Это не удивительно, в наших с Еленой путешествиях она показывала мне многих, кого я знала и любила. Она их моделировала, создавала их мгновенные копии в этом пространстве, ведь у неё была вся информация о каждом из нас.

Как-то раз Елена по моей просьбе дала мне пообщаться с моей покойной бабушкой. Я оказалась в нашем тупичке в деревне, где в детстве проводила каждое лето у бабушки. Пели птицы, было тепло и солнечно. Бабушка что-то делала на огороде, внаклонку, как обычно. На верёвке было развешано только что постиранное бельё, из дома доносились звуки радио. Я стояла за нашим забором-сеткой, смотрела на бабушку. Когда я видела её последний раз, мне было лет четырнадцать или пятнадцать. С тех пор – только сны, воспоминания, фотографии. Я открыла калитку, подошла к ней, окликнула: «Баба!» Она подняла голову, лицо её было сухое, коричневатое, в пыли, глаза улыбались. «Алька, неужто сама к обеду пришла? Я думала, сейчас идти придётся тебя от Наташки выуживать, заигрались вы там!» Я взглянула на себя, увидела босоножки, разбитые и замазанные зелёнкой коленки, короткое детское платьице и поняла, что мне здесь и сейчас, наверное, лет восемь-девять. Такое тело восстановила для меня Елена. Я обняла бабушку, она удивилась, стала говорить: «Ну что ты, что ты, ишь ты хитрая лиса». Мы пошли в дом, на старую веранду, я села на своё детское место у окна, на высокую табуретку, где я всегда сидела. Я почувствовала, что это высокая

табуретка, хотя это была обычная табуретка. Бабушка взяла глубокую тарелку и с поварёшкой пошла за супом для меня. Я чувствовала запах супа – это были кислые щи. Бабушка несла мне суп в тарелке из кухни, вот она вошла на веранду, сделала шаг ко мне, ещё шаг, и время вдруг стало таким медленным, эти шаги растягивались, вот бабушка целую сотню лет делает шаг, чтобы принести мне суп, вот она становится как будто дальше и дальше, веранда растягивается, и ей до меня уже не несколько шагов, а целое огромное непреодолимое море, бабушка с тарелкой супа всё дальше и дальше, она растворяется, тает там вдали, и этот летний день, этот дом тоже растворяется, она что-то говорит, но я не слышу, «тебе с хлебом?», я догадываюсь, я откуда-то знаю, что она говорит «тебе с хлебом?». «Я тебя люблю, бабушка!» «Тебе с хлебом?»