Ваше благородие. Дилогия (СИ)

Я взял бумагу и послал Григория к иконостасу за свечкой. У меня уже был приготовлен кусочек красного сургуча, так, на всякий случай.

Я начал плавить сургуч на церковной свечке, и он стал падать на бумагу крупными бордовыми каплями, напоминающими кровь виноватых и невиновных. Не зря у всех внутренних войск такие же цвета петлиц, погон и головных уборов, как напоминание о крови, которую они пролили у людей, выступающих за свои права.

Я видел, как с каждой рубиновой каплей вздрагивали сидящие вокруг люди.

Николай второй уже понял, что нужно делать и снял с безымянного пальца левой руки кольцо-печатку с личной монограммой. Подышав на кольцо, он приложил его к сургучу.

Итак, демократическая революция в России, о которой так мечтали все прогрессивные люди, бескровно свершилась.

Я подождал, пока сургуч остынет, и бережно передал бумагу премьер-министру.

- Поздравляю вас, Пётр Аркадьевич, - сказал Николай Второй и пожал ему руку. – Вверяю жизнь свою и жизнь моих близких в ваши руки и Ангелу Господа нашего.

Николай Второй выглядел успокоенно и даже живо. Также выглядела и императрица, подошедшая к нему и присевшая на подлокотник кресла. В углу у иконостаса молился Григорий Распутин.

- Святое семейство, - подумал я. – Прямо-таки Тайная вечеря.

- А вы действительно Ангел? – спросила меня Александра Фёдоровна.

Я не стал отвечать, так как засмеялись все, в том числе и императрица.

- Говорят, что вы поэт, - сказала она. – Может, прочитаете что-нибудь?

Я не привык ломаться на публике, как жеманная девица, поэтому сразу прочёл из давнего:

осень пришла, журавли улетели, листья дорогу мою устилают,

в каждом листочке четверостишие, дворник метлою по кучам сгребает.

скоро поблекнут упавшие буквы, станут обычным от листьев скелетом,

будто летали небесные рыбки, с моря сюда прилетевшие летом.

ветер сентябрьский опять каруселит, лето пригонит, зиму и весну,

так по секундам года пролетели, черные кудри спрямив в седину.

- Прекрасно, - сказала Александра Фёдоровна, - но как-то грустно. Николя, давай попросим Петра Аркадьевича брать с собой на обеды к нам этого поэтического капитана.

- Хорошо, радость моя, - сказал Николай Второй и, обратившись ко мне, - а вас жалую орденом Святой Анны третьей степени. У капитана должен быть такой орден.

По статуту, награждение должно начинаться с четвёртой степени, красного знака за храбрость на эфес сабли. В армии этот орден запросто называли клюквой, а у меня на груди уже была Анненская медаль для нижних чинов, потому я и перескочил через ступень.

Марфа Никаноровна дома сказала, что орден нужно обязательно обмыть. Я с ней согласился, сказав, что этот орден по значимости стоит намного выше других, украшенных бриллиантами, орденов.

Марфа Никаноровна не вникала в подробности, но с удовольствием подняла рюмку за моё продвижение.

О моих успехах было отписано на периферию и вскоре Марфа Никаноровна передала поздравления от Иннокентия Петровича и Иванова-третьего.

Иванову-третьему я предлагал помощь в переводе в столицу, но он отказался, сказал, что дома ему и стены помогают служить, а в столице можно заделаться этаким Акакием Акакиевичем, у которого из-под носа уведут новую шубу.

Рассказ Терентьева.

Я помню, как Его благородие в конце присутственного времени запер на ключ дверь в наш кабинет, посадил меня за стол, дал лист настоящей гербовой бумаги, список титулований ЕИВ и показал, где и что должно быть написано.

- Смотри, Терентьев, - сказал он, - одно слово на стороне, и ты уже будешь не полковым писарем Терентьевым, а покойником Терентьевым. Важные дела решаем, и от тебя судьба нашей страны зависит. Пиши!

Когда дело правое, то всё идёт как по-накатанному. Писал важный документ и руки не тряслись. Во всём Указе ни единой помарки, ни одной ошибки. Его благородие прочитал, посмотрел на просвет, свернул лист на четыре части и положил в карман.

- Где-то у тебя был кусочек сургуча, Терентьев? – спросил он.

У меня в выдвижном ящике стола всякой мелочи достаточно. Я достал две палочки сургуча. Один коричневый, другой – кроваво-красный для любовных или особо важных писем. Капитан выбрал красный.

Если что-то случится, то сразу пойду в несознанку. Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю. Ничего не писал и ничего не видел. Я человек маленький. Зато, когда в газетах было опубликовано то, что я писал, а важного там было всего две строчки, то тут и я грудь колесом. На японской подвигов совершить не удалось, зато в мирное время отличился.

А потом его благородие принёс мне погоны полкового писаря, это как бы фельдфебеля у строевых, то тут и корешки мои из других отделов на меня уважительно стали смотреть.

Глава 59