Вася-василиск

Ряженка бился в погребе до ночи. Весь день выл, не замолкая ни на минуту, и катался по земле, извиваясь связанным телом, как уж на сковородке. А неудовлетворенный Вася в унисон ему клокотал от злости. Сидел на двери погреба, нетерпеливо ожидая, когда же ее наконец откроют, и можно будет поквитаться с обидчиком.

— Надо же, до чего птица злопамятная, — удивился Миша. — Не петух, а сицилийский мафиози. Коль, что мы с ними делать будем?

— Ничего. Сами успокоятся.

— Я своего петуха знаю, — встряла Матвеевна. — Он не успокоится.

— Значит, пойдет на суп, — спокойно ответил Николай.

— А не жирно ли тебе будет — из моего петуха суп! — вспылила Матвеевна. Запертый Ряженка придавал ей смелости. Она подбоченилась и поперла на бывшего Лосося грудью, яростно размахивая поварешкой. — Ввалились в мой дом, жрете, пьете и спите на моей кровати, так еще и всю скотину перерезать собрались! Интервенты!..

— Уймись, бабка! — прорычал Николай.

Но Матвеевна, ослепленная присущим каждой твари женского пола инстинктом охранения родного гнезда, не заметила не только растерянного отчаяния, с которым он вдруг огляделся по сторонам, но и не различила в его голосе начинающего клокотать неукротимого бешенства, а потому, взбираясь по собственному страху, как по отвесной стене, взбивая крик в визг, продолжала:

— Фашисты! Вы! Все! Да таких, как вы, мой отец под откос пускал эшелонами!..

— Замолкни!

— А ты меня сам заткни! Сам! Что? Топор тебе принести? Чтобы всё по-вашему, по-привычному…

— Замолчи, старая дура! — он сгреб Матвеевну за грудки и прохрипел, брызжа в лицо. — Замолчи! Не буди зверя, пока спит! Я уже одну такую речистую до смерти уходил. Думаешь, второй раз не смогу?

Он осекся. Сглотнул сухую слюну и отбросил от себя старуху. Выскочил на двор, хлопнув дверью.

— Зря ты так, бабушка, — тихо сказал Миша. — Какие же мы фашисты.

— Верно. Вы хуже. Они чужие были, разговаривали по-собачьи, и тоже в войне перемалывались. А вы… — в памяти всплыл оскал и натянутая на острый череп кожа Ряженки. — Вы нелюди. Оборотни. Да что тут говорить…

Он устало одернула платье и поправила сбитый платок.

— Ночью со мной пойдешь. Хватит тебе в этой стае бегать.

Миша, вдруг снова почувствовавший себя Ботаником, ничего не ответил, только кивнул.

Вечером Николай не мог уснуть — дрожали руки, как тогда, когда он трехлетним пацаном цеплялся за бабушкины колени. Сейчас казалось, не только руки, сама душа тряслась в теле, расшатывая клетку костей, словно отчаявшийся заключенный с пожизненным сроком. Выпустить бы ее, горемычную. На волю. В небо, как воздушный шар. Может, там она успокоится. Но чтобы выпустить, надо умереть.

Николай перевернулся на другой бок, лицом к стене. Старый диван под ним жалобно всхлипнул. Он не боялся умереть, он не хотел убивать себя. В подвале завыл сквозь сон Ряженка. Тонко, сонно. Николай презрительно хмыкнул: живет же на земле такая слизь! И все же, как бы не был противен неврастеник Ряженка, как бы не был он примитивен: желудок плюс жаждущий женской плоти конец — вот и все его составляющие, как бы не был он противен в каждом проявлении своего мизерного «я», своей гнилой душонки, приходится признать — между ними есть одно очень существенное единение, они оба зэки. Настоящие, матерые волки-оборотни, не способные жить среди людей. Только для Ряженки весь мир тюрьма, в котором люди четко делятся на три категории: вертухаи, сокамерники и созданные для кидалова лохи. А у него, Лосося, тюрьма внутрь тела запихана, решетки в кости встроены — не выдерешь, колючка к хрящам примотана — не распутаешь. Потому убежать из нее невозможно, а жить с тюрьмой внутри тошно и бессмысленно.

Он снова повернулся на другой бок и вздрогнул: из темноты над ним склонялось белое привидение со спущенными по плечам жидкими прядями и валенками на босу ногу.

— Не спится? — спросило оно голосом Матвеевны. — Может, тебе чарочку махнуть? Для успокоения?

— Отстань, бабка!

А ей-то чего не уснуть? Тоже разволновалась? Раньше, даже когда по лесу ее таскали, она на сон не жаловалась. Ложилась, подмяв под голову рукав, и до утра сопела. Он вспомнил, что бабушка после его припадков ярости тоже не спала ночами. Вздыхала и ворочалась, скрипя пружинами. Хорошо хоть, не так часто они случались. А со временем и вовсе стали редки. Редки, но метки, для Светланы одного хватило. А ведь он даже не помнил, как все произошло. Помнил, что торопился на ее день рождения. С цветочками, мать их. И с шампанским, как и положено без пяти минут мужу. Помнил, что, забыв с утра ключи, долго звонил в дверь. Упершись лбом в дерматин, слушал, как ворочается за запертой дверью нечто чуждое, громоздкое. Ходит, хихикая и оступаясь, натыкается на мебель и сворачивает на пол звонкую посуду. Смутно, но помнил, как, бросив на заплеванный пол подъезда цветы и шампанское, молотил в дверь, сбивая кулаки и рыча: «Открой, сука! Открой, проблядь!» И чего она открыла? Какой бес толкнул ее неповоротливое пьяное тело к двери и заставил нащупать ватными пальцами замок?

— Эй, бабка. Давай свою чарочку, черт с тобой.