Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Я думаю, что силой вообще невозможно добиться никаких улучшений. Люди во все времена пробовали бороться путем революций, восстаний с правительствами, и всегда безуспешно. Если представить себе государственное насилие как быстро несущийся поезд, то все революционные попытки похожи на то, как если бы кучка людей стала навстречу этому поезду и старалась бы удержать его руками. Разумеется, удержать нельзя, и поезд их раздавит. Истинный путь один: нужно постараться забраться на паровоз и выпустить пар. Истинный путь борьбы с насилием — неучастие в нем.

Студенты возразили:

— Ну, мы не пойдем в университет, где нам плохо. Тогда на наше место найдутся другие и, может быть, менее достойные, и мы знаем это и из опыта.

— Так что же? Ведь если вас будут бить казаки, вы уйдете оттуда и не станете заботиться о том, не найдется ли на ваше место кто‑либо другой. Так и здесь. Если вы недовольны — не поступайте. В теперешнем же вашем положении вы, разумеется, должны поддержать пострадавших товарищей и постараться облегчить их участь, увеличив по возможности число арестованных.

Потом Л. Н. сказал еще:

— Я, конечно, не могу осуждать вас и ваших товарищей за то, что вы пошли в университеты. Я знаю, что у вас есть матери, сестры, которых многие из вас поддерживают. Да и от влияния семьи вы не можете быть свободны.

По поводу отлучения Л. Н. получил и получает бесчисленное множество приветствий, адресов, личных выражений сочувствия и т. д. Какая‑то дама, например, прислала ему просвирку и письмо. В письме она пишет, что недавно причащалась и вынула просвирку за его здоровье. Она кончает письмо: «Кушайте на здоровье и не слушайте этих неразумных иереев».

24 марта. На днях говорили о том, что смертельно болен в Крыму Д. Ф. Самарин, что у него уремия — очень тяжелая, мучительная болезнь. Л. Н сказал:

— Да, всем нам предстоит это путешествие, и всякому хочется только, чтобы оно совершилось в возможно лучшем, покойном экипаже на резиновых шинах. Тогда только немного забрызгаешь близко стоящих…

С. Н. Глебова по ассоциации вспомнила при этом, что ее брат, С. Н.Трубецкой, рассказывал, как он шел недавно по улице со Л. Н. Они встретили прекрасную коляску на резиновых шинах, и С. Н. ждал, что Л. Н. будет возмущаться на эту роскошь, а Л. Н. вдруг сказал:

— А левая немножко треножит.

Старая любовь к лошадям взяла верх.

При разговоре о Самарине за чайным столом присутствовал старый граф A. B.Олсуфьев. Он сидел рядом со Л. Н.

Л. Н. наклонился к нему (я сидел рядом с Олсуфьевым и слышал) и тихо сказал:

— А хорошо это — отдохнуть…

Олсуфьев промолчал.

Софья Андреевна спросила:

— Левочка, ты что говоришь?

Л. Н. ответил ей:

— Ничего, это у нас свои стариковские секреты.

Третьего дня я сидел у Толстых в гостиной и рассматривал «Simplicissimus». Л. Н. был у себя. Потом его вызвали, так как к нему приехал какой‑то немец — писатель. Л. Н. принял его в зале, рядом с той комнатой, где я сидел. Произошло нечто вроде интервью. Немец оказался довольно интересным человеком. Он поэт и присылал Л. Н. какие‑то свои сочинения, которые Л. Н. хотя и не читал целиком, но просматривал и, конечно, помнит.

Л. Н. удивил его своим отрицательным отношением к стихам вообще. Между прочим, о Гёте Л. Н. сказал:

— У него тридцать два, кажется, тома, а из них можно выбрать два, много три, а остальное совсем не хорошо: его романы, драматические произведения. Человечество движется вперед и ушло от этого.

— Вообще по отношению так называемых великих писателей существует большая несправедливость: их знают все и знают все их произведения, среди которых есть много неудачных и просто слабых. А между тем у никому не известных, всеми забытых писателей часто попадаются удивительные вещи, выше многих и многих произведений признанных, а их никто не читает.

По поводу какой‑то книги этого господина, в которой говорится о евреях, Л. Н. спросил его, не еврей ли он. Он оказался чистым немцем. Л. Н. при этом высказал резкое осуждение антисемитизму.

Л. Н. недавно получил курьезное анонимное, кажется, письмо, автор которого пишет ему, что вся его слава основана исключительно на сочувствии евреям и что попробуй он иначе отнестись к еврейскому вопросу, вся слава его пропадет. (Мнение тем более странное, что Л. Н. в своих писаниях чрезвычайно редко и только мимоходом высказывался по еврейскому вопросу.)

В тот же вечер, уже после ухода немца, Л. Н. сказал мне:

— Духовную жизнь людей можно грубо разделить на две области: область чувства и область мысли. Каждый человек живет мыслями и чувствами, своими и чужими. Самый лучший будет тот, кто живет чувствами других людей, а мыслями своими. Самый дурной — кто живет чужими мыслями, а чувствами своими. Между этими двумя крайностями возможны, разумеется, бесчисленные комбинации.