Вчера-позавчера

Солнце жжет невыносимо, и песок вздувается пузырями. От зари и до заката стоят рабочие, товарищи наши, по пояс в песке – и срывают горы, и засыпают овраги, и прокладывают дороги, и мостят шоссе. Горы и холмы опускаются, а овраги и впадины заполняются. Ящерицы и змеи убегают, и вороны со всем своим семейством расправляют крылья, взлетают и исчезают. Вагонетки за вагонетками мчатся в спешке, а товарищи наши везут их с песней. Промокает одежда их от пота и просыхает на солнце. Десятки наших товарищей, одетых в лохмотья и желтых от лихорадки, стоят голые по пояс; и счастливы они в своей работе, и радуются они плодам своего труда.

Временами веет прохладный ветер, и аромат сикомор веселит душу своей сладостью. Молодые люди, которые уже отчаялись и разочаровались в Эрец, спрашивают себя: что это с нами было? Горышкин ухватился за вагонетку и тащит ее. Лицо его загорело, и глаза красные. Днем он перевозит песок, а ночью он пишет. Сколько тачек он провозит днем – столько листов он пишет ночью. В данный момент его записи не важны, но в будущем, когда будут стоять выстроенные дома и люди будут жить в них, раскроют книгу его записок и прочтут в ней, как строились эти дома и кто строил их. Менделе и Бялик пишут о лодырях и о тружениках, а вот он пишет о стране и о строителях страны. Мир меняется, каждый, кто захочет узнать, как отстраивалась Эрец, возьмет книгу Горышкина и прочтет ее.

Туристы, которые позднее приедут осматривать Эрец, увидят красивый новый квартал, который называется Тель-Авив, где каждый дом окружен небольшим садом, и все улицы – чистые, и мальчики и девочки играют на улицах, а старики сидят, опираясь на свои трости, и греются на солнце; те самые туристы не смогут представить себе, что место это было совершенно безлюдно. Человек видит красивую девушку, само совершенство, и не представляет себе, что девушка эта не была от рождения так прекрасна и совершенна, но много труда положили на нее ее родители и временами даже ссорились из-за нее. Когда выросла дочь и предстала во всей своей красоте и прелести, отец ее и мать опять ссорились из-за нее, и каждый утверждал, что только благодаря ему стала она той, что стала. Так – Тель-Авив. Туристы убеждены, что Тель-Авив изначально был таким, а отцы-основатели Тель-Авива приписывают красоту Тель-Авива – каждый лично себе. Однако мы, признающие Вечно Сущего, признающие, что Он – Создатель, и Он – Творец, и Он – Всемогущий, и по своему желанию Он дарит жизнь, красоту и милосердие, мы смеемся над всеми теми, кто в своей наивности ошибочно полагает, что это они своими силами и своими руками создали Тель-Авив. Тель-Авив стал Тель-Авивом благодаря Вечно Живому, причем полной противоположностью тому, что задумали отцы-основатели Тель-Авива; ведь если бы и вправду Тель-Авив обязан был им своей прелестью, зачем же они проложили такие узенькие улицы, которые совершенно не годятся для города?

Часть семнадцатая

Ицхак хочет вернуться в Иерусалим и не может

1

В это время вернулся Рабинович из-за границы. Вначале друзья не узнали его, оттого что у него появилась седина и оттого что он был одет как иностранец, пока он не хлопнул нас по плечу и мы не узнали его. Каждый, возвращающийся в Эрец Исраэль, даже если он одет, как чужестранец, как только коснется ногами ее земли, снова уже не чужой ей.

Ицхак услышал, что Рабинович вернулся. Он горел желанием увидеть его – и боялся его. Хотя закончились все его счеты с Соней, счеты его с самим собой не закончились. И если раньше все время стоял образ Рабиновича перед его глазами, то в эти дни он вырос в несколько раз. И как он вырос, так вырос тот самый грех, и все уловки не оправдывали того, что было. И если поставит он перед ним Шифру чтобы доказать, что нет у него ничего с Соней, тот, кому он это доказывает, поставит перед ним Соню. Из-за своей любви к Шифре забыл Ицхак достоинства Сони, и удивлялся сам себе, и спрашивал себя: что увидел я в ней? А тот, кого он убеждает, скажет ему: и я задаю этот вопрос. Потерял Ицхак покой и не находил никакого удовольствия от своего пребывания в Яффе, хотя совсем недавно ему было так хорошо здесь. Как только захотел он вернуться в Иерусалим, стал держать его барак. Этот барак, из-за которого он задержался в Яффе больше, чем собирался там быть, не давал ему уехать: ведь нужно отдать ключ, а он не знает кому.

Сладкая Нога уехал, и ни одна душа не знает, куда уехал. Два или три раза приходила ребецн спросить о нем, и Ицхак отвечал ей: «Я не знаю». Два-три часа спустя после ухода ребецн приходил Мендл, обойщик мебели, пытаясь выследить ее. Оттого что не заставал ее, начинал злиться.

В конце концов спросил Мендл Ицхака:

– Где Ляйхтпус?

Сказал ему Ицхак:

– Не знаю.

– А кто знает?

– Ты знаешь?

Усмехнулся Мендл и сказал:

– Думаешь ты, что нет у меня других дел?

Сказал Ицхак:

– Вижу я, что есть у тебя тут одно дело…

– Ну, и это дело, к примеру, – каково оно, по твоему мнению?

– Я полагаю, что это достаточно ясно для тебя.

Погладил Мендл свою бороду и сказал спокойно: