Вдоль горячего асфальта

Будучи публицистом, Павлик думал обо всем и отвечал за все: за троянского коня и чистые руки Пилата, за костер Джордано Бруно и за смерть Жореса, за шкаф Машенькиного дяди Андрея, за кремневое ружье и за будущее оружие, которое может поставить цивилизованный мир перед катастрофой.

Павлик представил себе обратный ход истории: от турбины — к огниву и от Корбюзье — к пещере… Типографские шрифты возвращаются в земные недра, и книжные полки — в лесные пущи, а там забывается и секрет добывания огня.

Приближались святки и крещенский вечер; полагалось бы гадать, как гадали в старину: искать приметы грядущего в таинственной перспективе зеркал или различать черты событий в отлитых из воска химерических фигурах, а то прилепить к краям таза билетики, где заранее написаны судьбы мира, налить в таз воды и пустить «по воле волн» ореховую скорлупку с зажженной свечечкой. Выберет скорлупка край и билетик, подожжет, и начертанное в том подожженном билетике обязательно случится.

Машенька не гадала, и непростительно было бы в годы обувного кризиса бросать за ворота башмачок. Однако как-то под Андрея, желая узнать имя суженого, она спросила первого, кто встретился, «как вас зовут», и убежала, а он крикнул вдогонку: «Иван Иванович Толстиков из Кооптаха…», а подвернулся Павел Михайлович — Павлик сказочник-публицист, и вот уже сколько лет Машенька возвращала Павлика с его облаков на Большую землю!

Если Машенька била стакан, виноват был Павлик, а если Павлик отсутствовал, то — Ньютон с его законами механики.

Машеньке не было ровно никакого дела ни до всемирного потопа, ни до того болта, который сорвется и набьет шишку посланному на погреб, пока не существующему ее ребенку. Но мангалку, а потом примус приобрела Машенька, и Машенька же создала из госпитальной марли и ваты тюфяк, чтобы не лежать на голом полу, а также валек, чтобы не дуло из-под дверей.

Торопясь записать мысли, Павлик схватил квитанционную книжку и уронил. Она упала на тюфяк, а карандаш, притом как-то особенно звонко, — на пол и разбудил Машеньку.

Опять ты о шкафах! Видите ли, нет у него шкафа на гроб, зашьют Павла Михайловича в наматрацник, положат поперек повозки, и ишачок свезет на кладбище, а там зароют под пыльной катальпой в пыль… Думай о будущих гигантах шкафостроения… Неужели так трудно заснуть…

Заснуть было невозможно…

Павлик думал о тете Ане. Ей исполнилось семьдесят. Кроме этого, что знал Павлик о тете Ане…

Ну и замело занятую фашистами Сахарную столицу. Дома в белых шапках, и лишь на фабричных трубах не держится снег. Завалило и электростанцию — все равно разбита и топлива нет, а оккупационная газетка утешает — фюрер и генералфельдмаршал маршируют по цветам, по цветам, по цветам…

И рядом фото — у теплушки немец в наушниках призывает гражданок занимать места в транспортном поезде: «Великая Германия зовет вас на строительство новой Европы. В Бердичеве, в Здолбунове, в Перемышле — горячая пища… фюрер не забудет ваших детей…»

Но сам собой образуется фронт тихого сопротивления.

Можно достать примулу и натереть лицо, пойдут фурункулы, и не воспользуешься приглашением любезного чиновника.

Гонят военнопленных… «Шнеллер, шнеллер, шнеллер!»[18] Упавшего поднимают палкой… Напрасно прикрывает он руками стриженую красноармейскую голову. «Хенде вег, хенде вег!»[19], «Шнеллер, шнеллер!».

Можно договориться с лагерным врачом (свой), и отнесут живого в покойницкую, а там отпустят, и беглец проведет час-другой хотя бы у тети-Аниного «греца».

Едва светится слюдяное оконце керосинки, а все-таки сочувственный огонек. Отогреет человек у того огонька душу и, отогрев, исчезнет — леса до самого Брянска, до Шепетовки, до Славуты леса.

А то начнут сдавать радиоприемники. Отдыхает радиоприемник до поры до времени, и вдруг бабахнет, и не в кого-нибудь, а хотя и в малого, но фашистского руководителя.

Павлик также не мог знать, что явятся к тете Ане за неугодными оккупантам книгами, что тетя Аня закроет собой неугодные книги, а потом, когда пойдут выселять, не выселится, спустится в подвал и пересидит. Двери в квартире разбиты. «Не случилось бы чего-нибудь с Павликовыми книгами», — тетя Аня в двух мешочках будет переносить книги в подвал, и все гнется, гнется тетя Аня, и лопатки выступают у нее из-под капотика, как крылышки старенького ангела, готового улететь.

Павлик забылся лишь под утро, а когда очнулся, Машенька стояла над ним в ватничке, она торопилась в продмаг и на текстилькомбинат.

— Куда ты задевал хлебные карточки? — говорила она, и ее глаза сверкали, как большие и сердитые звезды.

Часть 3

Близясь к чаемому.

Данте

1