Вдоль горячего асфальта

Семь нерукотворных морей повидали Павлик с Машей и семь рукотворных, из семидесяти рек пили воду, семьсот дорог прошли, проехали, пролетели, а осталось семь, а возможно, семьсот тысяч дорог.

Выяснилось, строже Маши нет на свете и добрей тоже нет.

Оказалось, вечный юноша — историк и публицист Павлик не так уж мало сделал, многому и многим помог, а его труды «Федерация богатырей» и даже незаконченная работа «Седан как кровная месть» наметили важное и вошли в важный фонд.

Так говорилось на юбилее Павлика и подтверждалось поцелуями неизвестных молодых людей и знакомых, но пожилых женщин.

Ах, Павлик, Павлик! Он, вероятно, мог бы пожать руку зараженному чумой, но предпочитал пирожки с капустой, и та непосредственность, с которой он переходил от великодушия к пирожкам, составляла часть его легкого таланта, а легкому таланту всегда везет.

Дядя-профессор привил ему ощущение веков, Семен Семенович и рабочий-корреспондент Гедзь укрепили в чувстве современности.

Тетя Аня отгоняла от Павлика дурные сны. Костя спасал от всяческих летучих муравьев.

Машины заслуги огромны.

На юбилее Павлика Маша сидела рядом в президиуме и как бы приподнималась или протягивала руку каждый раз, когда Павлик вставал, чтобы выслушать очередное приветствие, или принимал адрес.

Разумеется, о юбиляре aut bene, aut nihil[22] — похоже на некролог, и автору вспоминается Машин дядя Андрей.

Бедный дядя Андрей! Он заблудился в кунсткамере своих настроений, вещи преследовали его, а люди разочаровывали. Что же касается Павлика — зеркалам и водам нравилось отражать его улыбку, а людям ему верить.

А вот книга не кончена, и работается трудней.

16

Вам пятьдесят пять или пятьдесят девять, вы не так повернулись, и что-то внутри оборвалось. Натритесь керосином («какое варварство», — говорит врач), и все в порядке. Но это первый толчок старости.

В шестьдесят один вы заметили — пешеходы вас обгоняют, а прежде вы обгоняли, и через полгода — действительно обгоняют, пустяки, это старость с ее тормозами.

Хотя живете вы не на Большой Божемойке, но в шестьдесят два впервые без причины произнесли «боже мой» и непрестанно заглядываете в почтовый ящик на дверях, — писем нет, вы забыты, — не огорчайтесь: о вас помнит bacillum senectatis[23].

Редактор недоволен автором:

— Избран жанр романа, а где сладкий шепот влюбленности и ревности отравляющий вздох? Свиданью под теплыми яблонями вы предпочли рандеву эскадр в холодном море. Двадцать лет после загса, а на фронте сердец без перемен. Читатель обидится. Где страсть, конфликт, наконец где катастрофа? Я вовсе не требую шпаги кавалера де Грие, которой он роет могилу своей Манон, но отобразите хотя бы поцелуй за птицефермой. А самое главное — Маше должен нравиться Костя Константинов: в нем энергия нового мира, он настоящий человек, а достоин ли фантазер Павлик Машиной преданности?

— Вы ошибаетесь, товарищ редактор! Энергия нового мира и в фантазере Павлике. Правда, он не выковал солнца, но он напоминал среди великого о малом, желая, чтобы все канавки пробирались к морю, все лужицы стремились в океан. Вот что заслуживает Машиной симпатии. Слишком тонко, а где тонко, там и рвется; скажете, ничего подобного! И не двадцать, а тридцать лет после загса, и все прочней тоненькая ниточка от сердца к сердцу, хотя чувства и суеверней, как сияющее, но краткое лето Заполярья, когда природа и люди спешат за два месяца сделать то, чего нельзя сделать в десять зимних.

17

«Мы вновь пересекаем Сибирь, — записывает Павлик, — на этот раз с юга на север.

Летняя ночь высоких широт мало чем отличается от дня, разве лишь тем, что ночью к дневным лучам прибавляется горсть вечернего пепла. Все на реке и в тундре старается в сезон света наверстать упущенное в темные зимние дни.

Круглые сутки на дизель-электроходах и в портах не умолкает радио. Пассажиры танцуют, разговаривают, парами прохаживаются по светлым палубам, выходя на берег, парами же посещают избы-музеи политических ссыльных, открывающиеся к приходу судов и глубокой ночью.

Тундра спешит использовать круглосуточный солнечный блеск для своих обширных парников. Она вытягивает стебли и окрашивает лепестки.

Река спешит доставить грузы по ледовитым адресам — электровозы, автобусы, тракторы, легковые автомобили, контейнеры с ценным грузом, а из ледовитого моря торопятся за лесом корабли — демократический немец, датчанин, грек и даже представитель Африки.

Каменный городок в тундре с его ленинградской центральной площадью и аркой как бы генерального штаба спешно приводит в порядок заполярные пляжи, шпаклюет лодки, готовит стадионы, углубляясь в тундру, возводит при дневном и ночном солнце многоэтажные постройки.

Журналист с юга летит в каменный город на вечной мерзлоте. Осматривает здания, поднятые над холодной землей, газоны на трубах теплоцентрали, высокие щиты сложной снегозащитной системы, он бродит по влажно-горячей тундре, где дым фабрик не подпускает к нему комаров, и увозит в блокноте сорванную под сенью незабудки крохотную березку.