Вдруг охотник выбегает

В дверь заглянул эксперт Виролайнен и взмахнул желтой картонной папкой.

– Вскрытие.

Зайцев быстро пробежал глазами заключение патологоанатома. Две детали привлекли его внимание.

– В крови всех четверых – большая доза морфина, – вслух произнес он. – Именно она стала причиной смерти. Самойлов, проверь, обращались ли аптеки или заводские медпункты с заявлениями о пропаже наркотика.

Самойлов молча сделал несколько значков в блокноте.

Зайцев поднял на него взгляд. Самойлов сидел молча. Обычно у него всегда было что сказать. Морфин, например. Если верить статистике, больше всех злоупотребляли морфином те, у кого к нему был доступ: медики. Затем шли проститутки – главные продавщицы наркотика.

Зайцев почувствовал себя как циркач, который внезапно не обнаружил на трапеции партнера.

Он не подал виду и снова углубился в заключение.

Татуировок на трупах не оказалось. Морфий как будто поддерживал версию о притоне: баловались и не рассчитали. Отсутствие татуировок ее опровергало: девицы, может, еще не успели обзавестись рисуночками, но на бандерше наколки точно были бы.

– Самойлов, а у тебя что? Нарыл мамаш?

– В приемной сидят.

– Много? – Зайцев поднялся из-за стола.

– Как сказать, – загадочно ответил Самойлов.

Сколько в Ленинграде пропадает младенцев за год, статистика не ведала. Врач в клинике Отта сказала, что младенцу месяца три. Самойлов собрал все заявления за последние три месяца.

– Зови же.

Из приемной робко проскользнула и тут же уставилась в пол женщина рабочего вида. За ней быстро просочился мужичок в кепке. По виду – муж и жена.

Но вид обманул.

– Я первый пришел! – напористо уточнил мужик. Женщина пугливо подалась в сторону.

– Ты тут порядки свои не учреждай, – строго приказал ему Зайцев. – Здесь очередь я устанавливаю.

Мужичок огляделся, снял кепку, пригладил ладонью седоватые жесткие волосы. Он внешне напоминал пролетарского писателя Максима Горького. Зайцев испытал мучительное желание отклеить с его лица большущие табачные усы. Женщина подняла на него утомленные глаза. Вид у нее был как у большинства ленинградских пролетарок – замученный. Зайцев дружелюбно посмотрел на нее:

– Вы, товарищ, по поводу младенца?

– Да, – ответила женщина.

– Соседки, – одновременно ответил мужчина. И тут же заговорил, опасаясь, что его перебьют: – Младенец-то не мой. У меня что. Соседка. В квартире нашей. Наташка. Наталья Петровна Шапкина. Комсомолка, – со значением подчеркнул он. – То вот она все с пузом ходила. А пузо свое все прятала. Будто соседям не видно! А то вдруг – нет пуза. И младенца нет! Куда дела? – вопрос для нашей советской милиции.

– Разберемся, товарищ, – хмуро сказал Самойлов.

– Так я ж не ради себя, – ткнул себя в грудь максим горький. – Наташку эту гнать с комнаты надо. Проститутка она, а не комсомолка. Только комнату занимает. Жилтоварищество позорит. Бросает тень. Гнать ее надо. И с работы, и с комсомола, и с жилплощади. А комнату ейную приличным людям отдать.

Максим горький явно имел в виду себя. Квартирный вопрос очень испортил нравы ленинградцев.

Зайцев не осуждал усача. Поди, у самого дети, и жена, и родители еще наверняка – все втиснуты в одну комнатушку и спят по очереди.

– А вы? – обратился он к женщине.

– Да все в заявлении изложено, – устало отозвалась она.

– Марья Герасимова, – ответил за нее Самойлов. – Вчера ребенка украли прямо из коляски. Мальчик. Оставила у булочной. На Международном проспекте.

Женщина не выдержала и заплакала.

– Фотография имеется?

Женщина, сморкаясь, покачала головой.

– Куда. Окрестить не успели. Хорошенький, как ангел. Волосики золотые.

– Вот вы советская женщина, а туда же, – мягко упрекнул Зайцев. – «Окрестить», «ангел». Сколько вашему малышу?

– Петровым постом родился.

Самойлов хмыкнул:

– Вы бы эти поповские штучки бросили, гражданка.

Зайцев прикинул: возраст подходящий.

Как знать, подумал Зайцев: для кого-то беременность была жизненной катастрофой, а кто-то тщетно мечтал о ребенке. Перепробовал врачей, попов, ворожей и знахарей. И тут – случай. Хорошенький белокурый младенец. Просто вынуть из коляски прямо в одеяльце. Международный проспект, движение оживленное. В трамвай – и ходу. Кто заподозрит неладное в гражданке с плачущим свертком?

Тем не менее Самойлов поехал с Герасимовой в клинику Отта, где найденыша лечили от пневмонии.

Максим горький, закусив за щекой язык, тщательно выводил карандашом заявление.

Зайцев смотрел в окно. Ему жаль было и эту комсомолку Шапкину. На танцах, на гулянье в парке, на садовой скамейке случилась, поди, короткая комсомольская любовь. Кавалера ищи теперь свищи. А одна с младенцем не много же сможешь. Зайцев знал наперед, как будет запираться комсомолка Шапкина: упала, тяжелое подняла, надорвалась. И как потом расколется, рыдая и сморкаясь. Ну выгонят ее из комсомола, ну уволят – кому от этого легче? Что это за социалистическая справедливость?

– Дописал, – подал голос горький.

Зайцев быстро пробежал глазами безграмотные каракули.