Вдруг охотник выбегает

– Пальто еще зимнее надо. И сапоги. И шапку зимнюю. И перчатки, – распоряжался Кишкин.

– Все изобразим в лучшем виде, – кивнул Сантиметр.

К ногам Кишкина вскоре положили два свертка в суровой бумаге. Один побольше, один поменьше.

– А это что? – ткнул носком сапога Кишкин тот, что поменьше. Зайцев впервые заметил, что сапоги у него новенькие, ослепительно блестящие.

– Это прежнее пальто-с, – словно извиняясь, пояснил Сантиметр.

– Смеешься, что ли? В печь, – распорядился Кишкин.

Завтрак все еще плотно стоял в желудке. Зайцев наотрез отказался от «второго завтрака».

– Хоть кофе выпьем, – не отстал Кишкин. – В одиннадцать я пью кофе в «Метрополе». Этого даже конец света не может изменить, уж извини. – И сказал шоферу: – В «Метрополь».

«Метрополь» был роскошной гостиницей до революции, превратился в общежитие со столовой после. А теперь, как с изумлением отметил Зайцев, начал отвоевывать себе прежнее положение.

Немолодой официант, казалось, пересидевший турбулентное время, матово блистал старорежимными, дореволюционными манерами. На синеватую от крахмала скатерть поставил серебряный поднос с кофейником. Тоненькие чашечки светились насквозь в солнечном свете. Коньяк в хрустальном графине казался янтарным. Кофе дымился. В окно был виден Большой театр. Кишкин заметил взгляд Зайцева.

– А вечером в Большой пойдем! В ложу, – он приподнял рюмочку. Опрокинул, показав тощий кадык.

«Как-то многовато московского гостеприимства», – подумал Зайцев. Но ему было так радостно, что хоть кто-то из его былых товарищей не косится, не шарахается, не замолкает при его появлении, что он ответил Кишкину широкой улыбкой:

– Отлично. Надо культурно расти. Только сперва…

– Фу, какой ты скучный, – Кишкин откинулся в кресле, закурил. Табак был душистый, явно заграничный. Кишкин по-своему понял его взгляд:

– Хочешь? Уж не питерское сено курить.

– Бросил.

«Да что он все завел: питерский, питерский», – подумал Зайцев.

– Да ну?

– А я, Кишкин, все еще ногами за бандитами бегаю. Мне, знаешь, дыхалка своя в исправности нужна.

– А, это толстый намек на тонкое обстоятельство, что я тут обабился, в кабинете засел, – Кишкин сквозь синеватый дым прищурил единственный глаз. И вдруг сказал: – Кстати, ты знаешь, что в Большом танцует наша питерская Семенова сейчас? Заскучаешь по болотам – так сразу и в театр: ностальгию как рукой снимет.

И Зайцев понял: Кишкин нарочно раскидывал перед ним московскую скатерть-самобранку. Демонстративно показывал щедроты своего нового ведомства. Он звал Зайцева в Москву. К себе, в ОГПУ. Интересно, знает он, что его ведомство заводило на Зайцева дело?

– Что ты вытаращился так? – спросил Кишкин.

И подлил кофе.

– Вообще, знаешь, спешить с вердиктом не стоит. Москва не такой противный город, как поначалу кажется некоторым товарищам из Ленинграда, – неожиданно мягко добавил он. – К ней присмотреться надо. Ты присмотрись.

Зайцев поспешно отвел глаза.

– Кишкин, мне просто необходимо закрыть это дело. Понимаешь, не глухарек в архив спустить, а именно поймать убийцу Барановой. Я просто должен.

Кишкин помолчал. Зайцев знал: он понимает.

– Баранова эта… знакомая какая-нибудь? – деликатно сформулировал Кишкин.

Зайцев покачал головой:

– Я просто должен.

– Кому? – задал ненужный вопрос Кишкин.

– Себе, – ответил Зайцев, хотя знал, что ответ не требуется. Знал: Кишкин понимает.

– Только это последнее дело, – пообещал ему Зайцев. Что он, в самом деле, терял в Ленинграде?

2

Кишкин был не слишком доволен, но слишком уж хотел, чтобы Зайцев перебрался в Москву поскорее. Он дернул какой-то там административный стоп-кран. Машина ГПУ притормозила, затем завертелась в обратном направлении.

Зайцев знал, что зубчики ее вращаются, пока он приближается к Ленинграду, и поэтому ночь в пути спал на сей раз хорошо.

В утренней темноте Зайцев нетерпеливо спрыгнул на перрон. Темными тенями маячили мимо пассажиры. Воздух был теплым и влажным: вдруг откуда ни возьмись на Ленинград дунуло атлантическим теплом. Новое зимнее пальто сразу стало неповоротливым и громоздким, а зимние ботинки отяжелели и раскалились. Командировочные текли и текли: опять портфели из свиной кожи, опять опухшие, бледные после ночного «отдыха» лица. Зайцев двигался в сивушном облаке их дыхания.

Американские студенты, с которыми он поговорил в Москве, дружно изображали буддийских обезьянок. Одна – ничего не слышит. Вторая – ничего не видит. Третья – ничего не скажет.

Аманду Грин, впрочем, они дружно назвали «девушкой с воображением». Все трое подчеркнули, как многое изменил в их взглядах Советский Союз. Тем не менее из мелких недомолвок было ясно, что Аманда Грин рассказала правду.

«Ясно», – только и сказал Зайцев. Расколоть каждого из троих было бы нетрудно. Они просто не интересовали его. В драме Оливера Ньютона они были горсткой злобных статистов. Он с нетерпением ждал нового допроса Фирсова.

Это ради него Кишкин сделал несколько звонков.

– Товарищ Зайцев! – вскрикнул женский голос и словно оборвался.

Зайцев обернулся: к нему, ступая по влажному перрону в легких туфельках, шла Алла. Руки ее были чем-то заняты.