Вечера с историком

– Они не евреи, ни один из них не еврей! Например, Перес сам служит в Святом ордене. Все они христиане и…

– Новоокрещенные, – прервал он, зло усмехаясь, – осквернившие это святое таинство ради мирских выгод. Евреями они родились, евреями и останутся даже под личиной притворного христианства и, как евреи, будут прокляты в свой последний час.

Он задыхался от негодования. Лицо этого грязного распутника пылало священным гневом.

– Боже, прости меня, что я приходил сюда. И все же я верю, что это по его воле я оказался здесь, чтобы услышать этот разговор. Позволь мне уйти.

С выражением крайнего омерзения он повернулся. Она схватила его за руку.

– Куда ты идешь? – резко спросила она. Он посмотрел ей в глаза, но увидел в них только страх. Он не заметил ненависти, в которую в эту минуту превратилась ее любовь, превратилась из-за безжалостных оскорблений, нанесенных ей, ее народу. Она вдруг разгадала его намерения.

– Куда? – повторил он, пытаясь вырваться. – Куда приказывает мне мой христианский долг.

Этого было достаточно. Не дав ему опомниться, она выхватила у него из-за пояса тяжелый толедский кинжал и, держа его наготове, встала между ним и дверью.

– Минутку, дон Родриго. Не пытайся уйти, или я, клянусь Богом, ударю и, возможно, убью тебя. Нам нужно поговорить до твоего ухода.

Изумленный, дрожащий, он застыл перед ней, и весь его наигранный религиозный пыл сразу же улетучился от страха при виде кинжала в ее слабой женской руке. Так за один вечер она постигла истинную сущность этого кастильского дворянина, любовью которого раньше гордилась. Это открытие должно было бы вызвать в ней чувства презрения и ненависти к себе самой. Но в ту минуту она думала только о том, что из-за ее легкомыслия над отцом нависла смертельная опасность. Если отец погибнет из-за доноса этого негодяя, она будет считать себя отцеубийцей.

– Ты не подумал, что твой донос погубит моего отца, – сказала она тихо.

– Я должен считаться с моим христианским долгом, – ответил он, на сей раз не так уверенно.

– Возможно. Но ты должен противопоставить этому и другое. Разве у тебя нет долга возлюбленного, долга передо мной?

– Никакой мирской долг не может быть выше долга религиозного.

– Подожди. Имей терпение. Просто ты не все обдумал. Придя сюда тайно, ты причинил зло моему отцу. Ты не можешь отрицать этого. Мы вместе, ты и я, опозорили его. И теперь ты хочешь воспользоваться плодами этого греха, воспользоваться спрятанным, как вор; ты хочешь причинить еще большее зло моему отцу?

– Что же мне, идти против своей совести? – спросил он угрюмо.

– Боюсь, что у тебя нет другого выхода.

– Погубить мою бессмертную душу? – он почти смеялся. – Ты зря стараешься.

– Но у меня для тебя есть нечто большее, чем слова, – и левой рукой она вытянула из-за пазухи висящую у нее на шее изящную золотую цепочку и показала на маленький крест, усыпанный бриллиантами. Сняв цепочку через голову, она протянула ее ему.

– Возьми, – приказала она. – Возьми, я сказала. Теперь, держа в руке этот священный символ, торжественно поклянись, что ты не разгласишь ни слова из того, что услышал сегодня. Иначе ты умрешь, не получив отпущения грехов. Если ты не дашь клятву, я подниму слуг, и они поступят с тобой, как с проникшим в дом злодеем. – Затем, глядя на него с порога, она почти шепотом предостерегла его еще раз.

– Живее! Решайся: предпочтешь ты умереть здесь без покаяния и погубишь навеки свою бессмертную душу, побуждающую тебя к этому предательству, или дать клятву, которую я требую?

Он было начал спор, напоминающий проповедь, но она резко оборвала его:

– Я спрашиваю в последний раз: ты принял решение?

Разумеется, он выбрал долю труса, совершив насилие над своей чувствительной совестью: держа в руке крест, он повторил за ней слова этой страшной клятвы, нарушение которой должно было навеки погубить его бессмертную душу. Думая, что нарушить такую клятву он не сможет, она вернула ему кинжал и позволила уйти. Она надеялась, что крепко связала его нерушимыми религиозными обетами.

И даже на следующее утро, когда ее отец и все, кто присутствовал на собрании в доме, были арестованы по приказу Святой Палаты инквизиции, она все еще не могла поверить в его клятвопреступление. Все же в ее душу закралось сомнение, которое она должна была разрешить любой ценой. Она приказала подать носилки и отправилась в монастырь Святого Павла, где попросила встречи с фра Альфонсо де Оеда, доминиканским приором Севильи.

Ее оставили ждать в квадратной, мрачной, плохо освещенной комнате, пропахшей плесенью. В комнате было только два стула и молитвенная скамейка. Единственным украшением служило большое темное распятие, висевшее на побеленной стене.