Вечеринка

Взгляд его выпуклых, умных глаз, в одном из которых лопнул сосудик, и вокруг зеленого зрачка разлилась лужица крови, странно подействовал на Лопухина. От этого доктора веяло покоем, устойчивостью жизни, и даже в том, как он барственно и дружески положил руку с круглыми ногтями на одеяло, под которым пряталась умирающая рука Лопухина, было что-то настойчивое, властное, чему у Лопухина не было ни сил, ни желания сопротивляться.

– Протез будет полностью имитировать отсутствующую правую конечность, – негромко и медленно, словно гипнотизируя его, сказал доктор в бабочке. – Вы никогда не видели, как выглядят современные протезы?

– Но я же художник, – слабо возразил Лопухин.

– Понимаю. Очень понимаю и сочувствую. Но тут ведь вот какое дело: если не ампутировать, вы скоро погибнете. Антибиотики уже не работают. Стало быть: вы не художник с таким прогнозом. Протез же дает вам шанс. В пятидесяти случаях из ста левая рука берет на себя функции правой. Я не берусь ничего утверждать, мы же не в игрушки играем, но я позволю себе надеяться, что ваша левая рука не будет бездействовать и многое из того, что умела правая, возьмет на себя. Вам решать.

– А если я все-таки откажусь? – уставившись на бархатную бабочку до того, что она стала расползаться, спросил Лопухин.

– Ну, тогда… – доктор недоуменно развел руками. – Тогда нужно устроить небольшое юридическое мероприятие, на котором вы в присутствии судьи, вашей жены и пары свидетелей подпишете бумагу, в которой будет сказано, что вы официально отказываетесь от жизненно важной операции. Мы вас отпустим, будете, как обычно, приходить на перевязки, но, к сожалению, долго это не продлится. Сепсис – это быстрая, молниеносная вещь.

Бархатная бабочка стала бесформенным пятном, она заслонила собою не только доктора, стену и хрупкое сооружение отодвинутой к окну капельницы, но и небо, изо всех сил стремящееся влиться в палату своей доверительной голубизной. Ничего не осталось, кроме этого мигающего, темного пятна, внутри которого ждала смерть. Лопухин плакал и трясся от своих слез, не вытирая их и уже ничего не пряча.

Доктор Андреас погладил его по спине так, как гладят детей, когда пытаются их успокоить.

– You ll be fine, you ll be Ok, – сказал он. – You ARE an artist. You already ARE[3]

.

Лопухин поставил закорючку на какой-то бумаге, потом пришла шоколадная медсестра и еще раз померила давление. Потом пришла другая медсестра, улыбчивая, кудрявая, ярко-рыжая, и сделала кардиограмму. Минут через пять пришла третья с серьезным болезненным лицом, долго считала пульс, слушала сердце и, наконец, сделала какой-то укол. Лопухин неожиданно почувствовал нежную и благодарную любовь ко всему: этим медсестрам, доктору с бархатной бабочкой и доктору Андреасу, пустой белой кровати, которую с его кроватью разделяла тумбочка, столь доброму чистому небу, на котором сейчас остановилось чудесно вылепленное облако, напоминающее женское лицо, знакомое, кстати (какой-то певицы), но, главное его переполняла любовь и благодарность к своей забинтованной, страшной руке, которую он так и не сумел спасти. Уже не плача, он смотрел на нее и мысленно разговаривал с ней так, как когда-то разговаривал с маленькой парализованной болонкой Агнессы, которая изо всех сил смотрела на него своими угасающими глазками. Мысли его путались, но это была какая-то приятная, сладостная путаница, в которой все на свете вдруг соединилось и словно бы проросло друг в друга. А главное, не было смерти. Ее не было в том смысле, который пугает человека и невыносим для него, потому что человек не может принять того, что принимают все остальные живые существа. Они же – от крошечной божьей коровки до дерева – знают, что смерть – это не конец того, через что они уже прошли, а начало другого, через что еще придется пройти, но где это будет и как это будет, не знает никто.

Лопухина переложили с кровати на каталку, потом в сопровождении той же болезненной и серьезной медсестры перевезли в лифте на другой этаж и там вкатили в операционную. В операционной с ним коротко побеседовал анестезиолог, серьезная медсестра пожелала удачи, ушла, улыбнувшись неожиданно яркой и белой улыбкой, хирург, появившись в маске и шапочке, снял с себя маску и крепко пожал ему левую руку, а потом наступила легкая, покачивающаяся темнота, словно его опустили в аквариум.