Вечеринка

Одри ни за что не хотела вылезать наружу из мокрого от пота материнского живота. Сергей стоял над кроватью роженицы, сжимавшей его руку своей горячей рукой, слышал ее стоны и ждал, чтобы все это кончилось. Когда акушерка поднесла к самому его лицу крошечную, еще окровавленную, слабо, но отчаянно вскрикнувшую новорожденную, Сергей даже вздрогнул: так пристально она на него посмотрела.

Опухоль была обнаружена, когда Одри еще не исполнилось года. Она была доброкачественной, но неоперабельной. Главное было – не дать этой опухоли разрастись и захватить другие участки мозга. Начали химиотерапию. Крошечная, без единой волосинки на розовой голове, девочка, на которую они с Адрианой любовались, когда она тихо спала в своей кроватке, украшенной кружевами и белыми лентами, девочка, которая живет на свете всего десять месяцев, на этой кроватке своей, как на лодке, плыла из спокойного белого мира в другой – тоже белый, в зеленых халатах, где каждой душе было страшно, и каждая стояла у самой черты, за которой кончался покой, белизна, тишина.

В страхе и надежде, в постоянных переходах от надежды к страху и наоборот, они прожили почти двенадцать лет. В перерывах между сеансами химиотерапии Одри быстро стряхивала с себя приметы болезни и, лысая, в красном беретике, то и дело спадающем с головы, носилась по дому, играла в саду и строила козни соседским мальчишкам, плосколицым мексиканцам, отец которых преподавал математику в школе и часто, якобы в шутку, заставлял свою жену одеваться проституткой. Сергей не обращал на это внимания, но внимательная Адриана, заметив, как учитель математики разглядывает миниатюрную Одри с ее длинными незагорелыми ножками и хрупкими, как еле заметные крылья, лопатками, немедленно оборвала эту дружбу.

Когда Адриана вышла на работу, в доме появилась домработница Маша, родом с Украины, большая, полногрудая, с бархатными томными глазами, которая полюбила обоих детей, особенно Одри, научила их говорить по-русски, и вечером, когда отец возвращался с работы, Петька спрашивал его:

– Жопа не устала в машине целый день кататься?

Одри не отставала от брата и однажды, когда старуха на джипе опередила их и заняла стоянку, на которую нацеливалась Адриана, крикнула ей в открытое окно:

– Довольна, сучара?

Дети росли. Забота о них поглощала все силы. Родители ссорились. Но дом был красивым, уютным. Адриана, следуя своему испанскому вкусу, везде расставила зеленые деревья в кадках, развесила иконы, украшенные бумажными цветами, но главным были многочисленные фотографии самих детей: маленьких, в колясках и на полу, среди летней зелени, в зимних ушанках, под елкой, увитой горящей гирляндой, на мощных коленях у доброго Сайты в кудрявом его парике и огромном, блестящим от инея красном халате. На отдельном столике стояла большая фотография Одри, сделанная в день ее первого причастия. Семилетняя девочка с так туго заплетенными волосами, что выпуклые синевато-черные с продолговатым разрезом ее глаза от сильно натянувшейся на висках кожи казались слегка подрисованными.

Эти фотографии запечатлевали их жизнь, праздничную, беззаботную. Они напоминали витрину магазина, где среди винных бутылок мерцают гроздья стеклянного винограда и глиняные окорока обнажают прослойки жемчужного жира. Их настоящая жизнь пряталась от глаз посторонних. А посторонними были все, кроме них самих, Маши и бабушки. Внутри этой жизни, как угли, пылали рентгены, скрипели каталки с больными. Старенькие волонтерки перебирали пальчиками синие гиацинты и желтые тюльпаны, чтобы, составив букеты, разнести их по палатам, доктора с темными, набухшими от усталости подглазьями терпеливо растолковывали родителям всех этих худых тонкоруких детей свои опасения.

Пока была Маша, оба они работали. Но в Машу влюбился провизор, итальянец, который, несмотря на свои сорок пять лет, ни разу не был женат и продолжал жить в одном доме с родителями, где мама его варила, зажаривала, пекла так много и вкусно, как варят, жарят и пекут в одной только шумной и нежной Италии. Высокий, с гладкими, сизыми от бритья щеками, провизор стеснялся привести домой американку, а итальянок, которых он изредка все-таки приводил, мама не одобряла. Когда же в аптеку, где он колдовал над порошками и капсулами, вошла Маша, полногрудая, с томными бархатными глазами, держа за руку Одри, похожую на тех маленьких Мадонн, которые стоят в каждом итальянском дворе, у провизора затряслись руки от восхищения.

В воскресенье вся семья, включая детей, была приглашена на настоящий итальянский обед, и Маша понравилась маме. Свадьбу сыграли через два месяца. Плача счастливыми слезами, Маша расцеловала Одри и Петьку, перекрестила каждого и переехала к мужу.