Вечеринка

– Ну, нашел где кататься! Дождешься весны, вот тогда и катайся! – сказала она и сняла свой платок. – Пойдемте, девчонки. Муж пьян, но он тихий. А дети хорошие, добрые. В маму. – Опять усмехнулась, блеснула глазами. – Вот эта дверь – к нам. Проходите, девчонки.

Какой-то мужчина, босой, в мятой майке, сидел за столом над початой бутылкой. На блюдце лежал кусок черного хлеба и вялый огрызок моченого яблока.

– А-а, что ж ты так скоро? А я и не ждал. Обедать вот начал. – Он громко икнул. – А ты и гостей привела? Ну и ладно. Садитесь, подружки. – Он встал, пошатнувшись. – Обедать хотите? У нас все готово. Ты, Саша, давай, собирай тут на стол…

Она глубоко и спокойно вздохнула.

– Не хватит с утра-то? – спросила она. – Опять надерешься, как на дне рожденья, опять неотложку тебе вызывать. Детей пожалей. Вот помрешь, а им, бедным, и вспомнить-то нечего будет. Не стыдно?

– Нет, будет! – Он весь покраснел. – Как так нечего? Родного отца и чтоб нечего вспомнить? Ты— мать, а такую… тут порешь!

– Ругаться не смей! – Она стиснула руки. – Без ругани, понял! Иди лучше в спальню! Соседи еще даже и не проснулись, а он уж надрался ни свет ни заря!

И муж вдруг послушался. Жестикулируя, обдав нас тугим, плотным запахом пота, он скрылся за дверью.

– Ну, вот. Спать пошел. – И она усмехнулась. – Сейчас напою вас чайком и пойду, двор надо убрать. Я ведь дворник тут, в доме. Мету за квартиру. А вы раздевайтесь!

Шел жесткий ноябрь: были праздники, пьянки, на улице сыпало льдистой крупой. Никто нас не ждал в этом мертвенно-бледном, слегка позолоченном городе. И вдруг мы попали в подвал. К чужой женщине. К ее босоногому пьяному мужу. Слегка пахло йодом, капустой и тем, что жарили к завтраку люди на кухне. Наверное, рыбой, наловленной в узких, затянутых слизистой тьмою, каналах.

Она постелила: двоим на диване, двоим на полу.

– Всю ночь тряслись в поезде. Вот и ложитесь. Куда вам идти спозаранку? Успеете! Сегодня к тому же музеи закрыты. А вы ведь в музеи, наверное, приехали?

Мы выпили чаю, разулись, легли. Она погасила нам свет и ушла.

Когда я проснулась, они еще спали. Полковничья дочка и рыжая Юленька – на старом диване, чьи толстые ножки давно облупились и были похожи на лапы облезшей собаки, а мы с подругой моей Абрашидовой возле бормочущей что-то свое батареи – на тощем матраце и двух одеялах. Проснувшись, я вспомнила, где я, и сразу в мой мозг, разомлевший от долгого сна, нахлынула ночь с отраженным в стекле размякшим лимоном и утро, когда мы стояли, продрогшие, не понимая, куда нам идти, что нам делать теперь, и тут ощущение полного счастья вдруг так обдало меня жаром, что я, локтем придавив сине-черные кудри подруги моей Абрашидовой, стала негромко смеяться.

Чему я смеялась? Да так. Всему сразу. Тому, что тепло, и тому, что уютно, что мы – словно на корабле, уносимом во тьму беззащитной, неведомой жизни, увидели берег, наполненный солнцем.

Туман

Серый теплый туман, окутавший город, раскрылся к вечеру, вокруг посветлело, как будто опять взойдет солнце, но вместо него хлынул дождь, тоже теплый и серый.

Сергей стоял на балконе. Брат разговаривал по телефону в комнате, и он не хотел ему мешать, потому что разговор был нервным, тяжелым. Он стоял и смотрел на льющуюся отовсюду воду, и ему казалось, что он никогда не уезжал из Москвы, не было в его жизни двадцати пяти лет в Нью-Йорке, двух браков, работы, а главное – вечной тревоги за Одри. Он подумал, что одна из этих жизней – то ли в Нью-Йорке, то ли в здесь – рано или поздно окажется сном, потому что обе не вмещаются под одной кожей, не укладываются в голове.

Сейчас, когда хлынул этот, пахнущий именно Москвой, ее землей и зеленью, дождь, и вспухла песочница, и под зонтом прижались друг к другу две мокрые девушки, выкрикивая то «ах ты!», то «ух ты!», – все словно раздвоилось.

– Я тебе предлагаю завтра поехать в Серебряный Бор, – мрачно сказал брат, выходя к нему на балкон. – Парило, парило, хорошо, что так льет. А то задохнулись бы.

Сергей искоса посмотрел на молодое серьезное лицо брата и спросил:

– Ну, что? Не согласна?

– Я поставил условие. Если она не хочет рожать, я не женюсь. Пусть валит обратно в Одессу. А если хочет остаться в Москве, я женюсь, но это только для ребенка.

– Почему ты хочешь, чтобы именно она родила тебе ребенка? – слегка посмеиваясь, спросил.

Брат сморщился:

– Да не об этом я! Мне нужно, чтобы она родила того ребенка, который уже есть! Ты что, не понял? Раз он уже есть, я не хочу, чтобы его убили! Это же мой ребенок.

– Тебе римским папой работать…

Брат не улыбнулся на его шутку.

– Странные вы все какие-то, – тихо сказал он. – Этот ребенок в ней через два месяца шевелиться начнет, а она его убить хочет!

– А жить ты с ней как собираешься? Ведь ты же не любишь.

– Кого там любить? Я к ней хорошо относился, нормально. Все эти два года. Привык. Сейчас вот противно…

– И все-таки хочешь ребенка?

– Ребенок уже существует. Не важно, как он называется: плод, зародыш или эмбрион. Мне не важно.