Вечный огонь

Понимая свою неказистость, он застеснялся, сложил руки на груди, будто пытаясь закрыться от ее взгляда. Тело его враз покрылось пупырышками — гусиной кожей, то ли от холода, то ли от сознания собственной незащищенности. Все же сумел выдавить в свое оправдание:

— Была бы кость — мясо нарастет.

Он кинулся к воде, долго бежал с подскоком по песчаному мелководью, затем шумно плюхнулся в желтовато-болотистую воду залива. Выйдя на берег, сделал пробежку-разминку, проворно оделся и как ни в чем не бывало увлек Веру за собой:

— Айда на гору!

— Опять двадцать пять?

— Побежали!

— Чего надумал?

— Пока не спрашивай.

Когда, запыхавшись, стояли на высокой поляне, открытой в сторону города, в сторону моря, он показал ей туда, в глубь залива.

— Что там? — удивилась Вера.

— Кронштадт.

— Первый раз видишь, что ли?

— Надо так смотреть, чтобы каждый раз как впервые.

— …Тогда не надоест глядеть! — иронически заключила его мысль Вера.

— Кронштадт никогда не надоедает.

— Да уж куда там — «орлиное гнездо»!

— Не язви, Верка.

— Чего там нашел?

— Не нашел. Пока только ищу.

— Баламутный ты, Леха!

— Хочешь, я тебе все о нем расскажу?

— Бывал ли хоть раз?

— Пока нет. Но все равно, гляди. Трубу видишь полосатую? Высокая, как грот-мачта.

— Вижу.

— Труба морского завода. С нее и начинается Кронштадт. Левее — заметила? — доки. Они-то сами не видны, но надстройки кораблей можно различить, правда? Это суда, стоят в ремонте. Смотри западнее — купол собора.

— На Исаакий похожий.

— Вот!.. Молодец, Верная. — Так он ее нередко называет: «Ты у меня Верная». — Морской собор. У собора Якорная площадь. На площади бронзовый Макаров — памятник адмиралу, отцу русских матросов. Он минное оружие придумал, ледокол сконструировал. А еще левее, после сада, различаешь высокое светлое строение? За ним склады порта, обводненные каналами. Бывала у нас на площади Труда, в Ленинграде? Там правее длинных красного кирпича строений канал, за ним склады порта. Точь-в-точь похожие.

— Откуда все знаешь?

Не отвечая, он молча глядел на нее какое-то время.

— После десятого класса пойду в училище Дзержинского. Дзержинец! Звучит, правда? — Улыбнулся невесело, потому что знал: Вера его выбор не одобряет. — Все равно пойду. Больше никуда!

Она не стала спорить, знала: спором дело не поправить. Надеялась, подрастет — поумнеет. Еще год бегать в школу, а там видно будет. Только заметила, присмирев:

— Алеша, почему у тебя все время грустные глаза?

— Девушки любят такие, с поволокой, — пошутил без улыбки.

— Нет, правда. Они у тебя всегда, даже когда веселишься, печальные-печальные, затуманенные, словно беду чуют неотвратимую. — Кутаясь зябко, она подняла воротник кофты, прижала правую руку к груди, у горла. — Я боюсь тебя, Алексей. — Впервые назвала по-взрослому, отстраненно: «Алексей».

Алла любила этот зал — высокий, просторный, заполненный военными молодыми людьми. Любила старомодно звучащую музыку духового оркестра. Она училась на четвертом курсе политехнического института, а на вечера отдыха по субботам ездила сюда, к дзержинцам, ездила с подругой, у которой брат курсант. Он-то и присылал им приглашения. Бывало, являлся в общежитие лично, чтобы увезти девушек на бал, — так он любил говорить.

В политехническом тоже устраивались вечера. Но там оркестра не было. Там прокручивали джазовую музыку. И все танцы выглядели на один манер. Вернее, как считала строгая девушка, это были не танцы, а толчея, давка, в которой каждый сам себе горазд: движется, как ему вздумается, то ли по-старчески делает разминку ног и рук, то ли по-молодому буйствует всем телом — ни грации, ни гармонии. Эти танцы напоминали анархическую гимнастику, где нет ни конца, ни начала, где никаким сюжетом действие не ограничивается. Да, думала Алла, глядя на неистовствующую толпу, танец разуверившихся во всем одиночек, танец эгоистов, не желающих подчиняться общей идее, танец усталых и пресыщенных, можно даже сказать, бунтующих, восставших. Но против чего? Против кого? С кем воюющих?.. Ребята в шутку говорят: открыть клапана, выпустить пар! Похоже. Порой действительно хочется повыть, поерничать, поразмяться. Но при чем же здесь танцы? Танец — высокое искусство, оно создавалось веками, передавалось из поколения в поколение, в нем вырабатывалась красота, в него вкладывался глубокий смысл. Где все это?