Вечный странник, или Падение Константинополя

— Что до меня, повелитель, — если ты сочтешь меня дерзкой и непочтительной, недостойной твоей законной гордости, чем я могу оправдаться, кроме как еще большей любовью к тебе как к благодетелю и властелину?.. Может, нескромно так вот предвосхищать достойнейшие намерения повелителя и давать ему отказ еще до того, как он предложил взять меня в жены, однако спешу заверить, что, получив от меня это признание, он волен выйти к своим царедворцам и объявить — и, видит Бог, то будут слова правды, — что изменил свое решение и не предлагал мне своей руки: в результате не пострадает никто, кроме меня… Да, злые языки будут разносить сплетни, утверждая, что я наказана за свое высокомерие. Но защитой от них мне послужит моя чистая совесть и понимание того, что я спасла повелителя от спутницы на престоле, которая не любит его с тем самоотречением, с которым подобает любить жене.

Сделав паузу, княжна глянула императору в лицо, не поднимая своего. Он повесил голову, а высокий блестящий шлем, кираса и изысканная кольчуга, чей блеск усиливали сияние золотых шпор и самоцветов на рукояти и ножнах меча, лишь усугубляли то выражение боли, которое читалось на его лице.

— Я услышал твои слова, — проговорил он обескураженно. — Даже последний батрак волен выбирать себе подругу, те же привилегии дарованы и дикому волку, и птице. Глаз веры видит в сходящихся водах и в смыкающихся облаках образы браков по любви. Лишь венценосцам отказано в праве выбирать себе спутниц по сердцу. Я, в чьей власти даровать жизнь или смерть, не могу посвататься, как обычный человек.

Княжна придвинулась ближе.

— Повелитель, — произнесла она серьезным голосом, — не легче ли отказаться от выбора, чем получить отказ, когда выбор уже сделан?

— Ты говоришь, руководствуясь собственным опытом? — поинтересовался он.

— Нет, — отвечала она. — Я никогда не знала любви иной, чем равная любовь ко всем Божьим творениям.

— Откуда же такая мудрость?

— Возможно, она нашептана гордыней.

— Возможно, возможно! Мне ведомо одно: боль, которую она должна была умерить, не утихает. — После этого, бросив на нее унылый взгляд — впрочем, лишенный злобы и даже раздражения, — он продолжил: — Не знай я, княжна, что ты столь же добропорядочна, сколь и прекрасна, и столь же добра и искренна, сколь и отважна, у меня зародились бы подозрения.

— Какие, повелитель?

— Что ты намеренно ввергла меня в несчастье. Ты наложила печать на мои уста. Да, я так и не изложил причины своего визита — я, заинтересованный в этом более, чем кто бы то ни было, — и теперь у меня есть все основания сказать: «Обдумав все еще раз, я ей так и не открылся». Однако я прибыл сюда с честными намерениями, взращенными светлыми мечтами и теми надеждами, которые служат пищей человеческой душе, укрепляя ее для жизненных испытаний; теперь же мне придется нести этот груз обратно, причем не для того, чтобы похоронить его в собственной груди: его станут рвать на куски сплетники, подвергнут насмешкам, он послужит забавам и развлечению жестокосердых горожан. Сколько всевозможных наказаний приберегает Господь для того, чтобы отрезвить умы тех, кто его любит!

— Может, выражать мое сочувствие неуместно…

— Нет, подожди! — вскричал он пылко. — Меня посетило озарение. Да, я не стану предлагать тебе место на троне, протягивать руку, чтобы тебя туда возвести; я сейчас не стану даже признаваться тебе в любви, однако не будет большого вреда в том, что я открою тебе всю правду. Мою любовь ты обрела при первой же нашей встрече. Я полюбил тебя прямо тогда. Полюбил как мужчина, и любовь императора проистекала из мужской любви. Красота твоя подобна красоте ангелов. Я видел тебя не в земном свете, ты казалась мне прозрачной, как свет. Я спустился к тебе с трона, полагая, что ты вобрала в себя все сияние солнца, расточенное в пустоте меж звезд, и превратила его в свои одежды.

— Ах, повелитель…

— Подожди, подожди.

— Богохульство и безумие!

— Пусть будет так! — произнес он с напором. — Хотя бы раз я могу говорить как влюбленный, который… влюбленный, который в последний раз бередит воспоминания о священной страсти, что отныне мертва. Мертва? Да! Для меня — мертва!

Она робко взяла руку, которую он уронил на колено, завершив длинный вздох.