Вечный зов

Представь себе:Отныне солнца нет,Застыли родники, пожухли травы,А ты — живешьИ не имеешь праваПоверить,Что отныне солнца нет.Не веришь ты,Но видишь —Солнца нет.Как страшно знать,Что нет на этом светеИ той звезды,Что в горький час осветит

Твою дорогу радостей и бед.Да, солнца нет!Темно в твоих очах.И сердце начинает гулко биться.И, ветром опахнув,Ночная птицаСкользит неслышно около плеча.Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.Лишь вороны с проворным криком вьются,Да суетноВо мраке раздаютсяНедобрых дел жестокие шаги.Вся грязь и ложь повылезли наверх.Над вечной правдой вызрела неправда.

Ты спрашиваешь:— Что же будет завтра? —И слышишь той неправды жуткий смех.Ты убедилсяВ том, что солнца нет?Но есть надежда,Убедившись в этом,Вернуть земле хотя б частицу света,Что дал тебе когда-то солнца свет.Ну, где она?Похоже, растерял.Растратил светЕще при свете солнца.И там, где было яркое оконце,

Зияет черной пустоты провал.Но все ли растеряли искры свет,Что сердцем,Словно кремнем, высекают?Не все!Ты видишь — искры возникают,Им нет числа,Как и названья нет.Фантазия…Но ты, мой друг, пойми,Что солнцеЛишь до той поры пребудет,Покамест на землеОн дорог людям —

Тот свет,Который сделал их людьми.И ты огонь души своей не троньДо той поры,Пока не пригодится…И возникаютПредо мною лицаЛюдей,Что не растратили огонь.

Анна долго сидела, оглушенная, уронив на колени руки с зажатым в них листком, исписанным мелким почерком сына. Мысль этого стихотворения она поняла сразу, сидела и думала, чью жизнь имел в виду сын, когда писал все это, — свою, ее, Поликарпа Кружилина, дяди своего Ивана, отца своего, о котором никогда не говорил, который был вычеркнут из памяти раз и навсегда, словно бы его и не было, не существовало никогда? Каждая строчка стихотворения, когда она его читала, рождала в ее сознании те или иные яркие картины из прошлого, что она переживала сама, чему была свидетелем… Или он имел в виду жизнь сразу всех, кого знал, с кем приходилось и приходится жить на этой земле? Наверное, так. Конечно, так это! Как уж там у других было, она, Анна, не знает, но для нее и представлять нечего, солнца для нее часто не было. «Как страшно знать, что нет на этом свете и той звезды, что в горький час осветит твою дорогу радостей и бед…» И в глазах темно бывало, и недобрые шаги во мраке она слышала, и нередко она думала, что над правдой взяла верх неправда… И сын, ее Димка, который спит сейчас безмятежно и крепко, все это знает. Но он знает и другое — каждое доброе сердце искру высекает, а таким добрым людям числа нет. Это опять же и сам Димка, и покойный Панкрат Назаров, и Кружилин, и Семен, ее сын, и ее второй сын Андрей, а его брат, и его дядя Иван… И сколько, сколько еще живых и мертвых, которые живут или когда-то жили и высекают или высекали для других искры света. Какой бы жуткий смех неправды ни раздавался на земле, он захлебывался рано или поздно в бессильной злобе своей, потому что нет числа тем людям, которые огонь в душе не растратили, не растеряли…

Так сидела Анна и думала, пока не стукнул кто-то в окошко. Она обернулась, в рассветном полумраке различила колхозную почтальоншу.

— Письмо тебе от сына, из Ленинграда, — сказала та, через открытую форточку передала конверт.

Письмо поначалу было обычным — Андрей сообщал о домашних делах, что сын и дочь, которыми он обзавелся к тридцати годам, здоровы, что служба идет у него нормально. А затем шли строчки, которые заставили Анну вскрикнуть:

— Дима, сынок! Проснись!