Ведьма

В ответ Иларий по-родному, по-сыновнему подошел, сгреб в охапку старого лиса. Казимеж, ласково бранясь, хлопал его по спине. Все было позволено в этих палатах черноволосому манусу, всегда был он здесь свой. И теперь как домой вернулся. Да и не было у Илария уж сколько лет другого дома, не было отца, кроме старого плута Казимежа. Не торопились братья вызвать младшего в родной удел, в Ганино. А Илажка не навязывался. Девок ему и в Бялом довольно было…

— Уж думал, в живых тебя нет, — уронил Казимеж, и в его выцветших глазах вновь мелькнуло на мгновение горькое сожаление. — Говорили, рогоносец прыткий попался, поймал сокола за голый зад. — Пропала горечь, мелькнула так скоро, что и внимательный глаз не приметил бы, а Иларий не приглядывался.

— Да куда ж я денусь? — усмехнулся синеглазый. — Ну что, князь-батюшка, вернулся на службу твой блудный манус. Примешь ли?

— А куда денусь я? — подмигнул князь. — Служи, коли служится. По бабам только сильно не балуй, а то…

Князь потрепал красавца мага по черным кудрям, усмехнулся. И, будто втайне от самого себя, не удержался, шепнул спасибо матушке-Землице: вернула, не дала греху совершиться. Полегчало на сердце у князя, отпустила глухая, затаенная тоска. Может, и Юрек сегодня вернется с охоты ни с чем — и Тадеуш одумался да подался в отцов удел?

— А, ветер с ним, — буркнул князь, уже готовясь ко сну, позволяя раздеть себя. Бесшумные слуги сновали у господского ложа: Агата вышколила. — Не взяла Безносая Илажку, так я упрашивать не стану. На службу вернется… И колдун он сильный… Пусть все идет своим чередом…

И князь устало опустил голову на подушки, не дав себе труда додумать брезжившую в уме мысль.

Глава 48

Да только не сдавалась мыслишка. Засела крепко, в самом темечке.

— Повернуть бы все вспять да быть поумней, понапористей… И стало бы все счастливо, гладко, хорошо.

Эльжбета прижала руки к животу. Но то был не древний материнский жест, оберегающий, заслоняющий. Так заслоняют лицо при виде мертвеца, так укрывают от чужих глаз постыдную тайну. Брезгливая злоба исказила милые черты молодой чернской княгини. И мыслишка, черная, страшная, греховная мыслишка точила висок;

— Владиславу сын нужен, а как будет наследник — так ты уж без надобности. Много ли сможешь с перстеньком против высшего мага? А если не будет наследника?..

Эльжбета дернулась, словно ее ударили. Попыталась выбросить из головы запретную мысль. Шутка ли — собственному дитяте зла пожелать.

Подошла к оконцу, выглянула.

И небо глянуло в лицо юной княгине. Чистое, утреннее, словно мелом натертое, к празднику выскобленное. Оно тянуло, сулило, ласково нашептывало о любви родным, Тадековым голосом. И столько в нем было радости, свободы, что Элька подалась вперед, оперлась руками о подоконник, подставила заплаканное лицо едва различимому, дышащему травой ветру. Да тотчас и отпрянула, заметив справа, вдалеке, серую «страстную» стену, редко усаженную чем-то круглым, размером не больше хорошей репы, вперемеж изжелта-белым и буро-черным. До черного да бурого охотились вороны.

Скор был Владислав Чернский на суд, скор на исполнение приговора. За проступки карал жестоко; клеймил распутников, вел под топор грабителей и убийц. Да не в том жестокость, что головы рубил — так и батюшка Казимеж делал, — а в том, что головы, ко вразумлению иных, прибивали к Страстной стене да ставили на кольях возле всех ворот Черны: мол, будьте гостями, люди добрые, только наш закон суров, держите душу в чистоте, а голову — обеими руками.

Так и сделала Элька: опустилась на пол, обхватила ладонями золотую голову.

«Бежать, — шептала внутри тоска. — Бежать к Тадеку в Дальнюю Гать».

А побоится старый Войцех с Владиславом Чернским связываться, так им с Тадеком много ли нужно… Мир широк, место найдется. И беглой княгине Эльжбете, и ее дитяте.

И вновь страшная мысль зашевелилась, отравила, наполнила рот горечью:

«Думаешь, отпустит тебя Кровавый Влад со своим наследником во чреве? Искать будет так, как голодный зверь добычи не ищет, а найдет…»

Снова предстала перед красавицей княгиней Страстная стена, усаженная голыми желтыми черепами давних разбойников да склизкими от разложения головами недавних. Тошнота подступила к горлу.

Элька бросилась к умывальнику, склонилась, пытаясь унять расходившееся нутро.

— Что ты, касаточка? — всплеснула руками в дверях нянька. — Плохо? Мутит?