Ведьма

— Надзея где? — повторила, выдерживая внимательный, осуждающий взор постояльца.

— За травами пошла, — отозвался гость. — Да уж должна вернуться. Сядь, обожди…

Каська фыркнула: мол, станет постоялец старой конюшни хозяйке указывать. Но присела на расщепленную деревянную скамеечку, где лежал свернутый плащ гостя да порванный в нескольких местах кафтан. Наряд соскользнул наземь. Катаржина склонилась, подняла кафтан, почувствовала под пальцами тонкую дорогую шерсть, и пуговки-то не медные…

— Что задумалась, хозяюшка? — оборвал ее мысли раненый. — Гадаешь, кого на порог к тебе принесло?

Каська глянула испуганно. Будто мысли ее прочел странный молодой гость. А может, и не книжник он. Говорят, высшие маги в чужой душе как в открытой книге читают.

— А ты не гадай, — заговорил гость тише и сердитей. — Пришел к тебе человек в беде. Можешь помочь — помоги, а роду не спрашивай. Не потрафил я двум князьям, от наемников едва смерть не принял, да только выбрался и теперь хочу с них за все спросить. Вот надеюсь у тебя денек отлежаться, хозяюшка. Не стесню сильно?

— Да лежи, — отмахнулась Катаржина, — кого ты стеснишь в старой конюшне. Только учти, коли за тобой, скажем, от Черного князя придут… — Гость вздрогнул, Каська приметила, но продолжила как ни в чем не бывало: — Так я лгать не стану. Я ведь всего-навсего баба. Куда мне из-за тебя, безымянного, под пытки Черному Владу лезть да мужа под княжеский гнев подводить…

— Вот и славно, хозяюшка, — начал гость, но дверь скрипнула, и вошла тяжело нагруженная свертками ворожея.

Щедр к бабке Иларий, ревниво подумала Катаржина. А мне и платочка шелкового не принес. Зато вот Юрек, постылый, без платочка или ленты золототканой домой не возвращается. И что с того? От лент объятия горячей не становятся.

— Здравствуй, матушка Катаржина, — низко поклонилась ведунья, опуская на выстланный соломой пол свои свертки, отчего сенная пыль вновь поднялась в воздух. — Случилось что?

— Да ничего, Надзейка, — отмахнулась Кася, ощущая, как щекочет в носу, — пришла гостя проведать.

— Славное дело, госпожа моя, — пропела ворожея. — Людская доброта — она исцеляет, силу прибавляет. Сердце от страдания лечит. Так ли, господин мой?

Она оборотилась к лежащему на спине дальнегатчинцу, но тот только запрокинул голову и закрыл глаза.

— Сердце, Надзея, ничем не вылечить, — отозвалась Катаржина. Встал перед глазами веселый синеглазый манус, а потом — узкая белая ладонь да накрученные на палец рыжеватые волоски.

— Сердце, — хмыкнула Надзя, — как и все в нутре человеческом, на силу и травку откликается, и заживает не дольше расшибленного колена…

— Может, твое и заживет, — недобро отозвался дальнегатчинец, подымаясь на локтях, — ежели имеется. Не говори, мать, о чем не знаешь. Не болело у тебя никогда сердце, раз говоришь, что травка и сила его вылечить могут.

— Болело, — вымолвила Надзя, — совсем как у тебя, мой господин. И мстить хотела, да только местью любимого не воротишь, у Безносой не отымешь… А убийца моего дитятка до сих пор по земле ходит. И от каждого его шага сердце у меня болит. Так болит, что жить мочи нет, но нашлась травка, и нашлась сила. Вот и живу.

Гость осекся. Надзя захлопотала над своими свертками. А Каська уставилась на постояльца, пронзенная острой болью сострадания. Видно, потерял сердитый молодчик свою любимую, вот и бросается на людей, как цепной пес.

— Так если нет твоего серденька на свете, одна только месть и остается, — проговорила Каська осторожно в безотчетной надежде помочь, утешить. — У Цветноглазой не спросишь, так у виновных за вину взыскать надобно. Может, и сердце успокоится.

Сказала и сама испугалась своих слов. Гость почернел лицом, нахмурился, с трудом поднялся на ноги, покачнулся, но удержался за перегородку стойла.

— Это ты обо мне? О моей ласточке? — спросил он спокойно. И этот спокойный, равнодушный голос не вязался никак с блестевшими яростью глазами. — Жива она. Рано хоронишь. Лезешь глупым бабьим умом в то, чего не смыслишь. Извини уж, хозяюшка, при всем почтении дольше у тебя не останусь. Давай мне, бабка, своей травы, пусть на ноги поднимет…

И тут не стерпела Каська, все высказала. Про то, что не понять мужику бабьей доли. Что одних себя они и видят. Что в любви, что в злости одной своей прихоти потакают. Три седьмицы без весточки пропадал синеглазый маг, а появился — будто и не уходил. Ни словечком не обмолвился, не спросил, сколько ночей проплакано. А в самом месть так и ходит, руки в кулаки сжимает.

— Да хоть подавитесь вы своей местью! — вскрикнула Каська, вскакивая. — Пусть твоя ласточка душу себе рвет, по тебе страдает, пока ты свою дурную голову под косу Безносой подставляешь! Пусть…

Хотела бежать в двери, да только качнулся гость, ухватил за руку, подошел на шаг, другой. И глаза, серые, глубокие, смотрели так тепло, так печально.