Ведьмина гора

Иногда Тане казалось, что призраки преследуют ее; во всяком случае, один из призраков, когда она впервые выбралась за границу, умудрился выкрасть у нее фотоаппарат. Не особо огорчившись, Таня стала фотографировать мобильным телефоном, перекачивала снимки в компьютер, загоняла в программу «Акробат» и доводила до совершенства. Но через полгода поняла, что ей не хватает фотоаппарата с объективом и того азарта, который «мобила» дать не в состоянии. Так у нее появился «Никон», позвавший ее за собой, заставивший бродить городскими улицами, приноравливаться к нему. Практически каждый день, без устали Таня фотографировала, не переставая, моталась по съемочным площадкам, взбиралась на холмы, просеивала перелески, забегала домой, тормошила детей, проверяла домашние задания, кормила, отвозила на кружки, а затем снова моталась, как проклятая, по своим, известным только ей объектам.

Таня буквально вросла в город, сделалась его сутью, его составляющей, и он, пусть и изрядно постаревший, грузный, грустный, неприбранный, – тем не менее – отвечал ей взаимностью. Даже черные тучи, нередко наплывавшие на город и зависавшие над ним недвижимо, не пугали Таню; черный цвет вообще привлекал ее одновременным сочетанием гиперсексуальности и внешней строгости, когда за непроницаемым взглядом, словно за плотной ширмой, ощущается едва скрываемая – а то и подавляемая – чувственность.

«Ерунда все это!» – отмахивалась Таня, когда ей говорили, что черный цвет – это цвет траура, и добавляла, в упор глядя на собеседника своими пронзительными голубыми глазами, что траур выкрасили в черный цвет глупые люди или те, для кого страсть была равносильна смерти.

Таня считала, что черный цвет – это, напротив, цвет жизни, она обожала нижнее черное белье из-за его подчеркнутой изысканности, искала скрытые смыслы в «Черном квадрате» Малевича и черпала вдохновение в черных пролетах старых зданий.

Как-то, примерно в полночь, Таня оказалась неподалеку от своего любимого дома-корабля, который, казалось, пришвартовался к берегу ночи; редкие автомобили сновали, как нашкодившие серебристые мыши, мимо, и одного из них, мчавшейся с бешеной скоростью, она вознамерилась поймать в объектив, наводя его, как оптический прицел снайперской винтовки.

Кто-то неожиданно окликнул ее; Таня оглянулась и увидела незнакомого мужчину.

– Девушка, – он смотрел на нее, как на ночное привидение, – может быть, вызвать «скорую помощь»?

Не совсем понимая, что он имеет в виду, Таня парировала:

– Мужчина, вам что, плохо?

– Я прекрасно себя чувствую, – голос незнакомца звучал спокойно и удивленно, – а вам, как мне кажется, точно нужно в психушку. Нормальные люди спят давно, а вы тут ерундой занимаетесь!

Таня засмеялась, муж иногда тоже называл ее сумасшедшей; чаще, правда, ругал за одержимость и, возможно, в чем-то даже был прав, но, как говаривал классик, «блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто смолоду любил»; молодость и страсть свойственны любому художнику, вне зависимости от возраста и социального статуса.

Таня иногда ловила себя на мысли, что обезлюдевший город вовсе не значит – обезжизненный; напротив, город по ночам, казалось, оживал, стряхивая с себя осточертевшую обыденность; каждый дом говорил на своем особом языке, жалуясь на нелегкую судьбу и вспоминая куртуазные времена своего раннего существования, когда он блистал в свете, щеголяя нарядным одеянием. Старые двери, украшенные вензелями, скрипели, как изношенные суставы, а легкая реставрация центральной улицы напоминала толстый слой румян на лице увядающей кокотки.

Но исчезали люди – и исчезало тотчас все наносное, будто и не было его.

У Таниных родителей был хороший знакомый – переводчик, знавший несколько языков, в том числе и немецкий. Он рассказывал, как в восьмидесятых годах сопровождал какого-то известного австрийского кинорежиссера, чьи предки жили в городе одного касания, когда он находился в составе Австро-Венгерской империи.

Переводчик долго водил именитого гостя по узким мощеным улочкам, заглядывал в переулки, где еще хоронилось прошлое, они кружили по центру, уходили от него в сторону, а затем – неожиданно – вновь возвращались, словно и не уходили.

Уже к вечеру чичероне привел своего спутника на главную площадь, с нависавшей над ней ампирной ощерившейся ратушей; неподалеку от нее располагалось кафе, каким-то удивительным образом сохранившее лоск и прелесть тридцатых годов прошлого века; говорили, что в то время там располагалось знаменитое кафе-шантан. Высокие потолки, лепнина, на стенах – чудом уцелевшие фрески в стиле арт-нуво.

– Маэстро, – поинтересовался переводчик у режиссера, – позвольте задать вам вопрос?

– Конечно, – ответил тот.

– Вам понравился город?

Режиссер внезапно смутился, будто его спросили о чем-то непотребном, потом стал бормотать нечто нечленораздельное себе под нос и, наконец, выдавил:

– Нравится. Но без людей…

И потупился, как красна девица.