Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Последние десять лет я при каждом удобном случае продвигал идею о буквализме, т. е. строгой точности, в переводах русской поэзии. Работать таким образом с текстом – это честное и приятное занятие, когда текст является признанным шедевром, каждую деталь которого нужно достоверно перевести на английский. Но как насчет достоверного англизирования своих собственных стихов, написанных почти четверть века назад? Приходится бороться с некоторым смущением, начинаешь корчиться и морщиться, чувствуешь себя монархом, присягающим на верность самому себе, или добросовестным священником, освящающим воду в собственной ванне. С другой стороны, если представить на один безумный миг возможность перефразирования и усовершенствования своих старых стихов, ужасное ощущение фальсификации заставляет стремглав бежать назад и цепляться, как детеныш обезьяны, за шероховатую точность277

.

Тот факт, что и Цветаева, и Набоков сами переводили свои стихи, дает нам возможность сравнить их представления о теории и практике двуязычного творчества. Цветаева, как мы видели, приветствовала поэтическое творчество вне родного языка и верила в принципиальную переводимость поэзии. Набоков, хотя его литературное творчество и считается образцом двуязычной виртуозности, скептически относился к обоим этим положениям. Его сомнения по поводу сочинительства вне родного языка нашли выражение в послесловии к американскому изданию «Лолиты» в его известном сожалении о том, что ему пришлось отказаться от «ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка»278

. Более того, Набоков высказывал явный скептицизм в отношении переводимости поэзии. Его буквалистская версия «Евгения Онегина», в конечном счете, была призвана продемонстрировать невозможность перевода поэзии Пушкина. Неудивительно, что самоперевод становится для Набокова формой самоистязания. Еще в 1930‐е годы Набоков сетовал, что для него «ужасная вещь – переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатки»279.

Набоков ясно дал понять, что буквалистский метод перевода, который он отстаивал в предисловии к «Евгению Онегину» и в других публикациях, не только применим к его переложению Пушкина, но и обязателен для перевода поэзии как таковой. Здесь мы можем задаться вопросом, в какой степени он сам придерживался этого буквалистского кредо при переводе собственных произведений. Более пристальный взгляд на переведенные Набоковым собственные стихи вскрывает определенную непоследовательность. Многие переводы отнюдь не следуют публично провозглашаемой доктрине буквализма, сохраняя рудименты рифмы и размера. Очевидно, что к переводу собственных стихов Набоков относился иначе, чем к переводу поэзии Пушкина. «Убийство» исходного текста и замена его гипертрофированным комментарием, как в случае с «Евгением Онегиным», были для него не самым приемлемым решением, когда речь шла о собственных творениях. Вместо этого он использовал довольно бессистемный подход, принимая решение о том, воспроизвести или проигнорировать формальные особенности исходного стихотворения в зависимости от конкретного случая. Из-за смешения рифмованных и нерифмованных строк, наличия и отсутствия стихотворного размера самопереведенные стихи Набокова явственно отличаются от его поэтических произведений, изначально написанных на русском или английском. Отличаются они и от его переводов стихов других поэтов.