Век Просвещения

И ведь понятно: собственный ординарец заболел, отправлен в карантин, семья тоже в опасности. Через его дом, небось, сейчас сотни людей проходят, конечно, кто-то может заразу принести. К тому же сам подвержен разным недугам. Доносит, суставы его мучат, как раньше, только еще сильнее. И вправду от суставов боль невыносимая, верю. Так ты на войне, генерал-поручик, или где? Почему в этой стране не на кого положиться кроме военных и полицейских, при этом от военных труднее всего добиться исполнения приказов, а от полиции – соблюдения законов?

Ладно, Еропкина сейчас отпускать нельзя. Это – дважды два. Написать, что с отпуском придется повременить, что сейчас спасение Москвы без него отнюдь невозможно, что все надежды связаны исключительно с его мудрыми и своевременными действиями, подчеркнуть «своевременными», нет, подчеркнуть нельзя, значит, повторить через предложение, пожаловать… ну, там, сколько выйдет, и еще – обязательно послать подмогу. Вдруг действительно сляжет, и что тогда? Одного, а лучше двоих из комиссии, кто посмышленей и в курсе дела. Чтобы в случае чего люди уже были на месте. Все ведь под Богом ходим. Этим, правда, тоже надо будет дать подъемных, иначе изноются от страха. Ох, учил великий император свой народ, да недоучил. Не успел. Мне оставил – в наследство.

И пусть упомянут мое матернее наставление, чтобы генерал-поручик свой дом хорошенько дымом продул. Как записано в киевской брошюре господина доктора. Чтоб держал его в чистоте и холоде, авось убережется. Его смерть может произвести очень неприятное впечатление. И ведь больше не на кого положиться, не на кого. И губернатора не сменить – совсем не к месту по нынешнему времени. Тоже могут понять неправильно. Ах, Петр Семенович, почему ты так быстро состарился!

88. Исполнительность

Ну, что, прощай, родимый дом, прощай, семья, детки. Хорошо одно, что выросли уже почти все, хотя не успел я Афоньку женить-то, не успел. Но оперились, посильно будет самим летать. И без капиталу после моей смерти никто не останется. Только в этом мое отцовское утешение. Ибо едем мы в пасть к самому диаволу, а иначе невозможно: прямой императорский приказ, сдобренный, однако, немалым подарком, чтобы уж никакого сомнения. Как на могилу памятник, гранитный и с позолотою. Оплошал и, увы, оплошал безвозвратно. Вся беда моя от слишком большого усердия к исполнению высочайшей воли, от чересчуристой ретивости и излишнего умствования. Те же, кто тихо глазами хлопал, продолжают по-прежнему статно сидеть в самой наиглавнейшей комиссии и будут мне, покуда жив останусь, писать диспозиции.

Велено нам с господином сенатором Собакиным отъехать немедля в первопрестольную столицу и по прибытии оказать сколь возможную помощь господину сенатору Еропкину в его неуклонной борьбе с моровой язвой. Особо проследить за неукоснительным следованием петербургским приказам, тем рекомендациям, что сам недавно подписывал, и советам тамошних господ докторов, ежели они в своем мнении между собой согласны. Доносить о положении дел в Петербург регулярно и правдиво. И главное, поспешать сказано. Не отложишь, не отсрочишь, тем паче деньги-то уже приняты. А попробуй не взять! Нет, нет выхода для человека подневольного, только в лес или за три моря. Вот видит Бог, никогда не думал, что так помру, от злой лихоманки и на царской службе! Бежать, бежать надо было в деревню, вон еще когда все начиналось. Правильная думка была, а вот не исполнил, смалодушествовал. Тоже мне, захотел испить из золоченой чаши. Ну и что теперь? Говорят, в Москве-то и народу уже нет.

А впрочем, что жаловаться. Приступать надо. На миру и лихую долю принять не зазорно. Особо, перед ликом царским, на земле нашей самым пресветлым. И гордыню, не без того, тоже потешим, насладим чувство грешное. С фельдъегерем поскачем, тут на станциях никто не забалует. Понесемся по тракту с важностью, сотнями шапки ломать будут и вслед важному поезду креститься. Да, никогда так ласкаем не был, а вот напоследок выпало. Все, где там щипцы, нечего свечку тратить. Перед смертью не надышишься. Завтра к заутрене, исповедаться, причаститься и – в путь. Прощайте, люди добрые!

89. Пространство для маневра