Век живи-век люби

Зачем писателю так долго блуждать в сумерках усталого, затихающего сознания? Столь бесконтрольно и безбоязненно? Не затем ли, чтобы через художественную эту гипотезу приоткрыть внутренний мир старой русской крестьянки, попытавшись понять, чем он полон, какой мыслью, какой памятью? И воспроизвести таким образом «таинственную» жизнь души, а точнее — упрямую работу еще живого сознания, желающего сознавать, мечтать, искать правду и смысл — до конца, до последней щелки света…

Духовный мир Анны становится средоточием нашей надежды на неизбежное и вечное торжество душевной чистоты, опрятности, трудолюбия, самоотверженности.

По Николаю Заболоцкому: «И только души их, как свечи, //Струят последнее тепло…»

Изображая мир Анны, а позднее Дарьи Пинигиной, Распутин верит: духовный потенциал человека очень высок. Не всегда, не повсюду, не во всех, но высок, и именно с этим следует считаться. Причем не в каких-то отдельных особах, чем-либо примечательных, а вообще высок — в трудящемся, сознающем свое достоинство человека, в народе. Он верит, что память, совесть, любовь — вечно живое пламя.

В «Прощании с Матёрой» люди много говорят, словно намолчались. В проповедничестве Дарьи, в накале и смелости ее речей есть что-то от духа раскольничьих скитов, от непокорной горячей крови героев таких сибирских писателей, как А. Новоселов и Г. Гребенщиков. В Дарьином говорении слышится и другое, восходящее не для нее — для автора и для нас — к знакомому: «Смирись, гордый человек!..» Но, думаю, даже тогда, когда Дарья настаивает на малости человека («как были маленькие, так и остались»), отвергает его притязания на небывалую роль («Мы не лутчей других, кто до нас жил»), страшится победы «жалеза» и машин, она не столько смирения хочет, от которого сама, возможно, немало потеряла, сколько здравого смысла, простого и ясного понимания, что жизнь всяким новым поколением подхватывается, а не начинается сызнова, и что жить нужно «своим ходом».

Вам Матёру «старшие поручили, — говорит она внуку, — чтоб вы жисть прожили и младшим передали… Старших не боитесь — младшие спросят…»

Дарья пытается напомнить о связи всех — отживших, ушедших и живущих. И тех, кто придет после.

От Дарьиных переживаний за умерших близких, как за живых, боящихся идти «под воду» (затопление же!), веет поэзией растревоженного воображения и сильного сострадающего чувства, Кажется, никаким доводам рационализма те чувства и воображение не унять, не остудить; они дороги писателю, и он находит для их воплощения слова возвышенного, почти торжественного лада, как бы пригодные для подъема, прорыва сквозь плотную пелену видимого и явного в «запределье»…

В романе Р. П. Уоррена «Потоп» провинциальный городок Фидлерсборо, как и деревня Матёра, ждет большой воды: он тоже в зоне затопления. В несколько строк, к слову, сообщается, что все захоронения перенесены. Здесь иные переживания и свои проблемы. Тут — горечь и тоска по жизни, которая, может быть, и нуждалась в «потопе», как очищении от скверны, но, вполне может статься, еще покажется когда-нибудь «благодатью»… Но вот чего в этом романе нет совсем: прощания с миром, уходящим под воду, как с живым и единым, наделенным душой, памятью, неотторжимым высоким смыслом.

Символически многозначные образы несокрушимого «лиственя» и загадочного Хозяина острова придают Матёре какую-то природную независимость, словно у нее и в самом деле была своя отдельная жизнь и свое предназначение. Высшая точка прощания с Матёрой — обряжание Дарьей своей избы; будто это проводы в последний путь человека, будто избе без «чистой рубахи» тоже никак нельзя. Найдено, кажется, самое полное выражение окончательности, бесповоротности этого расставания; Дарья простилась и готова теперь ехать, плыть, жить в каменных хоромах, — пусть делают теперь с ней что хотят…

Внутренний мир Дарьи рядом со своим внешним проявлением — густым, грубоватым просторечием — воспринимается как нечто заповедное, почти праздничное, как «белая горница» души. Можно предположить, что многое оставлено за порогом той горницы, выметено. Но писатель думает, что душа Дарьи, оставаясь наедине с собой и вдали от других, то есть в лучшие свои минуты, должна быть именно такой, легкой, крылатой, способной «бесшумно и плавно» скользить над землей, «чутко внимая всему…». И душа Дарьи «скользит», воспаряет, — последняя ее отрада и счастье.

В конце повести тоскливо воет Хозяин, туман повисает над водами и землями. Будто сбылись предчувствия старух, и они, ненужные, брошенные, затерялись в мире: почти потоп, почти конец света…

Разумеется, ничего страшного; туман рассеется, придет катер, доставит старух к новой земле обетованной и т. д. Но точка поставлена на тумане, на ожидании и тревоге, и теперь — долгие десятилетия — распутинским старухам в той утренней сырой непроглядности перекликаться и перекликаться.