Век живи-век люби

Затерянная в глубине народной жизни женская драма извлечена писателем на свет и отныне входит в общий опыт; она испытывает нас своей психологической и нравственной сложностью, разрушая шаблонное мышление и чувствование, приводя к мысли, что Настена — жертва войны и ее законов. Еще одна жертва. И неродившийся ее ребенок — тоже жертва войны и еще одна единица в списке народных потерь. И если кто-то убежден, что Настена сама кругом виновата (как можно любить такого? не к нему бы ей бежать, а от него! бежать, сообщать, созывать народ и т. д.), то значит, не замечено, не прочувствовано, что при всей немеркнущей ясности должного поступки и переживания Настены приобретают все более неопровержимый нравственно оправданный, хотя и трагически противоречивый характер. Будь она женщиной более «разумной», «сознательной», все происходило бы куда «правильнее», но в Настене железное «следовало бы» боролось с невозможностью «следовать», а универсальному «должному» противостояли единственные в своем роде обстоятельства ее женской судьбы, особенности ее натуры. Она любила и жалела своего Андрея сколько могла, а когда стыд за него, за себя, страх людского «суда» стали сильнее любви к нему, к себе, к ребенку, к жизни, когда все «выгорело, а пепел не молотят», она шагнула за борт лодки посреди Ангары, между двух берегов — берегом мужа и берегом всех…

Это ли не испытание человека? Это ли не еще один конец затянувшейся, далеко, за тридевять земель, — достающей, убивающей войны?

Можно сказать, что Настена жила сердцем: основные герои Распутина вообще чаще живут сердцем, а не умом. У сердца и выбор иной, и происходит иначе, чем выбор умом. Он плохо поддается логическому обоснованию, такой выбор, словно что-то «срабатывает» в человеке, и все тут. Распутин не любит изображать, воспроизводить длинных доводов рассудка, внутренней умственной борьбы; момент выбора, столь важный для определения сущности человека, как бы смазан, поглощен течением жизни, и человека знай несет и несет дальше, и не понять сразу, как и когда он собою правит, да и правит ли, да и сам ли?

Иногда спохватится человек и подивится, как старая Дарья с Матёры: «Нет… я про себя, прости господи, не возьмусь сказать, что это я жила… Слишком много со мной не сходится…»

Как же вышло, что «не сходится»? Почему? Сама же она эту матёринскую жизнь выбирала — сердцем, умом ли, — но выбирала когда-то! Или забыто все, и кажется ей, что за нее кем-то выбрано, а ей оставалось работать да жить?

Спрашивай — не спрашивай, ответа в повести нет. Можно только догадываться, о чем сожалеет старая Дарья. Если не «сходится», то кого теперь упрекать? Или вправду всегда так: отдаешься течению и понесет оно тебя, и после не узнать будет, ты ли это, да и того ли хотел?

Во всей повести о Матёре есть тревожная неловкость от того, что люди как бы недостаточно осознанно или не в полной мере распоряжаются собственной судьбой, и им от этого неспокойно, словно они, как люди, что-то полагающееся им недоделывают, какого-то своего важнейшего предназначения не исполняют.

В «Последнем сроке» Распутин предоставил своим героям едва ли не полную возможность быть самими собою. Привычное, разогнавшееся течение их жизни прервано. Остановка. Но взрыв чувств — слетелись, повидали мать, всплакнули, руками всплеснули, погоревали, — как всякий взрыв, короток. Полегчало матери, вроде бы отпустило, все улеглось, успокоилось, — и разбежались, разлетелись по домам, по конторам, поспешили, укатили… Поплыли дальше. Дальше поволокло.

Никого из детей Анны писатель не «обидел», не обделил ни совестью, ни стыдом, ни любовью к матери, ни другими добрыми чувствами, никого резко не осудил, ни над кем не посмеялся. Нам же сказал: смотрите, присутствуйте, вот мать, дети, корень, отростки… Хотите? — сравнивайте. Судите-рядите… Но сам при этом рук не умыл, не прикинулся вседопускающим, всепринимающим, а дал нам почувствовать странную исчерпанность, разгаданность происходящей жизни, будто все уже произошло и все наперед известно, новостей ждать нечего, осталось лишь не выбиваться из накатанной глубокой колеи, да и зачем выбиваться, куда? Все вроде бы неплохи — и Варвара, и Люся, и Михаил, и Илья, — вполне приличные люди, и если слишком безропотна Варвара, скучно многоопытен Илья, надоедливо правильна Люся, а простота Михаила не всегда в радость, то сказано же: не судите — не судимы будете, да и вообще, за что осуждать их, обличать за что? Как воспитаны — такие и есть, не хуже и не лучше прочих. А что водку братья пили вместо того, чтобы с матерью посидеть, — так ведь не от равнодушия, — от радости: мать-то ожила, полегчало ей, глядишь, еще поживет-побарахтается!