Вехи

Чужой   революционный   опыт   дает   наилучший   комментарий   к   нашему   русскому.

Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили

далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того чтобы этот гул претворить

систематической   воспитательной   работой   в   сознательные   членораздельные   звуки

национальной личности, интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные

формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе.

В   ту   борьбу   с   исторической   русской   государственностью   и   с   «буржуазным»

социальным   строем,   которая   после   17-го   октября   была   поведена   с   еще   большею

страстностью   и   в   гораздо   более   революционных   формах,   чем   до   17   октября,

интеллигенция   внесла   огромный   фанатизм   ненависти,   убийственную   прямолинейность

выводов и построений и ни грана – религиозной идеи.

Религиозность   или   безрелигиозность   интеллигенции,   по-видимому,   не   имеет

отношения   к   политике.   Однако   только   по-видимому.   Не   случайно,   что   русская

интеллигенция,   будучи   безрелигиозной   в   том   неформальном   смысле,   который   мы

отстаиваем,  в то  же время  была  мечтательна,  неделовита,  легкомысленна  в политике..

Легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без

благоговения,   –   словом,   тут   была   и   есть   налицо   вся   форма   религиозности   без   ее

содержания. Это противоречие, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному

материализмом   и   позитивизмом   радикализму.   Но   ни   над   одной   живой   исторической

силой   оно   не   тяготело   и   не   тяготеет   в   такой   мере,   как   над   русской   интеллигенцией.

Радикализм   или   максимализм   может   находить   себе   оправдание   только   в   религиозной

идее, в поклонении и служении какому-нибудь высшему началу. Во-первых, религиозная

идея способна смягчить углы такого радикализма, его жесткость и жестокость. Но кроме

того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу

человека, ибо с религиозной точки зрения проблема внешнего устроения жизни есть нечто

второстепенное.   Поэтому,   как   бы   решительно   ни   ставил   религиозный   радикализм

политическую   и   социальную   проблему,   он   не   может   не   видеть   в   ней   проблемы

воспитания   человека.   Пусть   воспитание   это   совершается   путем   непосредственного

общения человека с Богом, путем, так сказать, над человеческим, но все-таки это есть

воспитание   и   совершенствование   человека,   обращающееся   к   нему   самому,   к   его

внутренним силам, к его чувству ответственности.

Наоборот, безрелигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает

проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним

устроением жизни.

Говоря о том, что русская интеллигенция  идейно отрицала или отрицает личный

подвиг и личную ответственность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей

фактической   историей   служения   интеллигенции   народу,   с   фактами   героизма,

подвижничества и самоотвержения, которыми отмечено это служение. Но нужно понять,

что   фактическое   упражнение   самоотверженности   не   означает   вовсе   признания   идеи

личной   ответственности   как   начала,   управляющего   личной   и   общественной   жизнью.

Когда интеллигент размышлял о своем долге перед народом, он никогда не додумывался

до того, что выражающаяся в начале долга идея личной ответственности должна быть

адресована   не   только   к   нему,   интеллигенту,   но   и   к   народу,   т.   е.   ко   всякому   лицу,

независимо от его происхождения и социального положения. Аскетизм и подвижничество

интеллигенции,   полагавшей   свои   силы   на   служение   народу,   несмотря   на   всю   свою

привлекательность, были, таким образом, лишены принципиального морального значения

и воспитательной силы.

Это   обнаружилось   с   полною   ясностью   в   революции.   Интеллигентская   доктрина

служения   народу   не   предполагала   никаких   обязанностей   у   народа   и   не   ставила   ему

самому никаких воспитательных задач. А так как народ состоит из людей, движущихся

интересами   и   инстинктами,   то,   просочившись   в   народную   среду,   интеллигентская

идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод. Народническая, не говоря

уже   о   марксистской,   проповедь   в   исторической   действительности   превращалась   в

разнузданно и деморализацию.

Вне   идеи   воспитания   в   политике   есть   только   две   возможности:   деспотизм   или

охлократия.   Предъявляя   самые   радикальные   требования,   во   имя   их   призывая   народ   к

действиям,   наша   радикальная   интеллигенция,   совершенно   отрицала   воспитание   в

политике и ставила на его место возбуждение. Но возбуждение быстро сыграло свою роль

и не могло больше ничего дать. Когда оно спало, момент был пропущен и воцарилась

реакция. Дело, однако, вовсе не в том только, что пропущен был момент.