Вехи

исключительно из юношеской жизни, где взрослые вовсе не участвуют, исключены, где

нет героев и даже зрителей старше 35 лет, и все, которые подходят к этому возрасту, а

особенно если переступают  за него, окрашены  так дурно, как дети представляют  себе

«чужих злых людей» и как в былую пору казаки рисовали себе турок.

Все   знают,   сколько   свежести   и   чистоты   в   этой   литературе,   оригинальнейшем

продукте нашей истории и духовной жизни, которому аналогий напрасно искали бы мы в

стареющей   жизни   Западной   Европы.   Соответственно   юному   возрасту   нашего   народа

просто юность шире раскинулась у нас, она более широкою полосой проходит в жизни

каждого   русского,   большее   число   лет   себе   подчиняет   и   вообще   ярче,   деятельнее,

значительнее, чем где-либо. Где же, в самом деле, она развивала из себя и для себя, как у

нас,   почти   все   формы   творчества,   почти   целую   маленькую   культуру   со   своими

праведниками   и   грешниками,   мучениками   и   «ренегатами»,   с   ей   исключительно

принадлежащею песней, суждением и даже с начатками всех почти наук. Сюда, то есть к

начаткам вот этих наук, а отчасти и вытекающей из них практики, принадлежит и «своя»

политика».

В этой художественной, с тонкой, добродушной иронией написанной картине дана

яркая и правдивая характеристика нашего студенчества и специально для его умственных

потребностей возникшей литературы. Но В. В. Розанов упустил из виду, что, выходя из

этой   своеобразной   младенческой   культуры,   русский   интеллигент   ни   в   какую   другую

культуру не попадает и остается как бы в пустом пространстве. Для народа он – все-таки

«барин», а жить студенческой жизнью и после университета для огромного большинства

образованных людей, конечно, невозможно. И в результате вчерашний радикал и горячий

поклонник   общественного   блага   отрекается   сегодня   от   всяких   идей   и   всякой

общественной работы. Пока он в университете, эта особая студенческая культура дает ему

как будто очень много, но чуть только он оставил университетскую скамью, он чувствует,

что не получил ничего.

«Буржуазную» науку он презирал, знакомился с нею лишь в той мере, насколько это

было   необходимо   для   получения   диплома,   составлял   планы   обстоятельного

самообразования, – но в итоге не научился даже толково излагать свои мысли, не знает

азбуки  физических  наук,  не   знает  географии  своей   родины,  основных  фактов   русской

истории. И сама университетская жизнь с ее сходками, кассами, обществами – была ли

она настоящей общественной жизнью или хотя бы подготовительной школой к ней? Или,

быть   может,   вернее   это   было   простое   кипение,   которое   поглощало   все   время,   давало

только видимость содержания? Вечная суетня не позволяла оставаться долго наедине с

самим собой, чтобы отдать себе отчет в своей жизни, в том, с каким багажом готовишься

встретить   будущее.   Кое-кто   из   студентов   на   этих   сходках   вырабатывает   вкус   к

ораторству, на них учится говорить и владеть толпой. Но все же эту школу никак нельзя

сравнить хотя бы с теми пробными парламентскими дебатами, которые в большом ходу в

английских школах, выработавших знаменитых английских дебатеров. Наша студенческая

толпа стадна и нетерпима; ее суждения упрощены и более опираются на страсть, чем на

разум. Популярные ораторы студенческих сходок всегда поражают убожеством мыслей и

скудостью, безобразностью своей речи. Они исходят из определенного канона, говорят

афоризмами и догматическими положениями. Для образной речи необходимо общение с

массой разнообразного люда, уменье наблюдать жизнь, понимать чужую мысль, чужое

чувство. Наши студенты-радикалы ничем этим не отличаются. Они живут в своем тесном

замкнутом   кружке,   вечно   поглощенные   его   мелкими   интересами,   мелкими   интригами.

Высокомерие, наблюдающееся уже у развитых гимназистов старших классов, у студентов

достигает   огромных   размеров.   Все   товарищи,   не   разделяющие   воззрений   их   кружка,

клеймятся ими не только как тупицы, но и как бесчестные люди. Когда на их стороне

большинство, они обращаются с меньшинством, как с рабами, исключают представителей

его изо всех студенческих предприятий, даже из тех, которые преследуют исключительно

цели материальной взаимопомощи.

«Живущая в сознании студенчества односторонняя свобода горше всякого рабства, –

жалуется   студент   Вад.   Левченко,   горячая   и   искренняя   статья   которого   о   молодежи

(«Русская Мысль», 1908 г., 5) была от мечена почти всей нашей печатью. – Весь строй

студен ческой жизни проникнут отрицанием внутренней свободы. Ужасно не думать так,

как   думает   студенческая   толпа!   Вас   сделают   изгнанником,   обвинят   в   измене,   будут

считать врагом... Политические учения здесь берутся на веру, и среди исповедников их

беспощадно карается не-принятие или отречение от новой ортодоксальной церк-ви. Не

только частные мнения, но и научные положения подвергаются той же строгой цензуре.

Роль административных высылок играет в студенческой среде так называемый бойкот.