"Вексель Судьбы" (книга первая)

Если кто из читателей этого дневника готов моему рассказу поверить, то я ещё раз хочу повторить, что решение убить Тропецкого принимал не я. Во мне как будто бы воплотился кто-то другой, взявший под свой контроль все мои решения и действия. Моя рука, наполнившись незнакомыми мне посторонними импульсами, непроизвольно потянулась к потайному карману, где были спрятаны ампулы, и при этом единственной вещью, которую я мог продолжать осознавать своим прежним собственным разумом, была неочевидность извлечения ампулы с белой маркировкой. Если бы тот другой, вдруг вселившийся в меня, извлёк бы ампулу с цианидом, то жертва пала бы прямо здесь, за ресторанным столом, и характерный запах миндаля незамедлительно выдал бы во мне убийцу. Однако мой незнакомец, следуя одному ему ведомому плану, выбрал ампулу, не оставляющую следов. Не вынося её на свет, мои неподконтрольные пальцы сломали на ампуле наконечник, и когда я выливал её содержимое в оставленное Тропецким пиво, моё прежнее "я" лишь с удовлетворением отметило, что по стекляшке проходит белая полоса.

Вскоре Тропецкий, заметно повеселевший от пребывания на улице, вернулся и о чём-то меня спросил. Однако, находясь в прострации, я не понял обращённых ко мне слов и не ответил. Не дождавшись ответа, Тропецкий вполне дружелюбно потряс меня за плечо -- и тогда тот, другой, стал что-то говорить моими устами и моим голосом. Затем, повинуясь его неведомой воли, моя рука протянулась к бокалу с пивом. Тропецкий сделал то же самое, и тогда мы, слегка чокнувшись, выпили до дна.

Я рухнул на стул, поскольку всё внутри меня зашаталось, закружилось и поплыло. Я начал проваливать в какую-то тёмную бездну, как вдруг понял, что это неведомый убийца покидает моё существо. Спустя несколько секунд оно полностью вернулось под мой контроль и я снова обрёл способность думать и говорить.

Меня более не интересовала ни судьба швейцарского богатства, ни моя судьба -- я лишь видел перед собой пожилого и смертельно усталого человека, который ещё несколько минут назад убеждённо рассуждал о том, как он собирается управлять миром, а теперь, ни о чём не догадываясь, доживал свои последние часы. Мне стало безудержно жаль Тропецкого. Он никогда не был моим другом, но в этот момент я понял, что исповедовав мне свои тайны, он сам того не ведая вручил в мои руки и свою судьбу.

Кто готов поверить -- прошу, поверьте: моими руками Тропецкого убила неведомая сила, на несколько минут всецело подчинившая себе всё моё существо. Эта же сила задержала жертву на необходимые для манипуляций с ядом несколько лишних минут и отвернула взоры всех остальных, кто находился в зале и кто мог увидеть мои действия. Возможно, описанные мною эти мои ощущения и шаги когда-нибудь заинтересуют психологов и врачей и те, быть может, найдут аргументы, чтобы оправдать меня. Я же, не имея таковых, вынужден принять и принимаю это страшный и необъяснимый поступок на собственный счёт.

Я боялся взглянуть в пока ещё живое лицо человеку, которого только что убил. Он был спокоен и даже немного весел -- видимо, моими словами, которые за меня произнёс тот другой, было согласие с его предложением. Я не стал дожидаться счёта, подозвал официанта и вручил ему заведомо больше рейхсмарок, чем мы могли проесть. Можно было уходить, однако Тропецкий неожиданно предложил мне немного задержаться.

Я понял, что он хочет дослушать до конца звучащее со сцены ларгетто из четвёртого концентра. Эта перемена поражала -- ещё совсем короткое время назад он открыто выказывал неприязнь к "мертвечине" старой музыки, а теперь будто зная, что прикоснулся к порогу смерти, зачарованно внимал страдающей и переливающейся затаёнными отблесками грусти этой баховской мелодии. Можно было подумать что тот неведомый, кто поставил жирную и окончательную точку в нашем с Тропецким разговоре, специально подгадал так, чтобы это трогательное ларгетто прозвучало для моего приятеля то ли в качестве последнего прощания, то ли искуплением за ошибки и напрасно произнесённые слова.