Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

И ничто так наглядно не свидетельствует о потере единства, о появлении частной личности и обособленных институтов и о том, что атмосфера всеобщего смятения, некогда свойственная лишь кратким периодам междуцарствия, теперь господствовала в империи постоянно, как небольшой альманах, в который британский консул в Стамбуле заглянул 9 декабря 1898 года. Он обнаружил, что греки отстают на две недели — по их представлениям, тот день был двадцать седьмым ноября. Болгары и армяне соглашались с греками, но евреи уже давно жили в пятом тысячелетии, а мусульмане — в XIV веке. На дворе был декабрь — или ноябрь, или кислев, или реджеб, или техрен-и-сани. Число — 9-е, 25-е, 26-е или 27-е. По пятницам мусульмане Константинополя прекращали всякую работу, султан отправлялся в мечеть в открытом экипаже.[86]

По субботам заполнялись синагоги. В воскресенье все представители балканских народов, живущие в столице, — сербы, болгары и греки, а также европейцы из Перы и армяне посещали свои церкви. А в четверг, на французский манер, был выходной у всех правительственных учреждений. Подобный альманах, подумал консул, пригодится «и паше, и раввину; и тому, кто говорит по-болгарски, и тому, кто говорит по-французски; и тому, кто полагает, что солнце заходит в 4:30, и тому, кто уверен, что полдень наступает в двадцать три минуты восьмого».

XIX столетие не было милостиво к османам. На их города словно опустилась серая пелена, и не было уже ни великолепных зрелищ, ни грандиозных процессий, которые могли бы ее разогнать, поскольку средневековая цеховая система распадалась. Даже султанский двор стал менее ярким и более замкнутым, да и военные, одетые в хаки и фуражки, выглядели далеко не так эффектно, как когда-то.

Как это обычно случается, как раз в это время внешний мир начал осознавать ценность того, что теряет. Государственные мужи вроде Дизраэли полагали, что политике империи свойственны определенная честность и достойный консерватизм. Французские писатели и поэты были заворожены Левантом, воспринимая его, очевидно, как сокровищницу, где хранятся чувства и переживания, изгнанные из рационалистического общества, и ощущая, возможно, как то пристало художникам, родство с миром, в котором богатство внутренней жизни сочеталось с материальной бедностью и полным отсутствием влияния на мировой сцене. Один за другим люди искусства приезжали в Османскую империю, чтобы описать, превознести, истолковать и исказить пейзажи, цвета и костюмы Востока — хотя находились и более трезвомыслящие наблюдатели, воздымавшие в отчаянии руки.

В то время многие уже говорили вслух, что с эстетической точки зрения империя довольно уродлива, что ее стиль — дурная мешанина западных влияний. Ее архитектура свелась к пустым финтифлюшкам. Стамбулин, разновидность европейского сюртука, введенный в обиход в 1820-е годы, смотрелся ужасно: короткие фалды были экономичны, но совершенно неэстетичны, а высокий круглый воротник и узкие рукава делали человека похожим на насекомое. Капитан Нолан, оценивая эффективность деятельности французских военных инструкторов, занимавшихся обучением кавалерии, пришел к выводу, что турецкие всадники лишились своих былых преимуществ, но не овладели новыми: «Люди, привыкшие сидеть скрестив ноги и поджимать колени к животу, будучи облаченными в тесные мундиры и узкие штаны, все время съезжают с седла».

Феска, сделанная в Австрии по образцу тунисского головного убора, была, что называется, ни рыба ни мясо: если намотать на нее несколько метров муслина, мог бы получиться тюрбан, если приделать поля, вышло бы нечто вроде испанской шляпы, — а так это был недоделанный гибрид того и другого. Строительство французской компанией железной дороги вдоль берега Мраморного моря отнюдь не способствовало украшению столицы: в 1888 году французы снесли морские стены Константинополя и вырубили просеку в нижних садах дворца Топкапы. «Беда-то какая! — сказал по этому поводу один старый слуга. — В этой самшитовой роще каждую среду ночью падишах джиннов держал совет со своими подданными. Куда же ему податься теперь?»

Но Топкапы, где в лабиринтах гарема Махмуд II скрывался от озверевших янычар, стал олицетворением всего безумного и прогнившего, что было в унаследованном султаном государстве. Обретя наконец подлинную власть, он твердо решил сбежать из этого кроличьего садка, который, как и янычарское войско, поначалу служил вящему величию султанов, а потом две сотни лет держал их в плену. Махмуд II не скрывал раздражения, сравнивая Топкапы с резиденциями европейских монархов. «Только негодяй или дурак может предпочесть этот дворец, прячущийся за высокими стенами, в темной тени деревьев, словно боится света, тем ярким, веселым зданиям, открытым свежему воздуху, яркому солнечному свету и небу, — говорил он. — Вот в каком дворце я хочу жить».