Великая Мечта

Тоже мне, деловой, досадовал я. Мне приходится не спать сутками, чтобы добыть копейку, а этот деятель даже не соизволит сообщить о том, что планы изменились...

Я долго стоял в подъезде, бессмысленно тыкая в кнопки домофона. Потом кто-то вышел – и я проник. Поднялся на этаж. Нажал кнопку звонка. И еще раз, и еще.

С той стороны ничего не происходило. Я с досадой ударил кулаком в обшитое кожей дерево – скрипнули петли, щелкнул замок. Дверь оказалась незаперта.

В квартире густел неприятный полумрак. Я занервничал. Юра никогда не задергивал шторы – он любил дневной свет. Воздух был теплый, спертый, почему-то отчетливо нежилой. Я занервничал еще больше. Юра держал окна открытыми едва не круглый год.

Двинулся в комнату. На втором шаге увидел голые, полусогнутые в коленях, неестественно вывернутые ноги. Ступни были очень чистые. Здоровые копыта молодого мужчины. Под средними и мизинцами – небольшие белые натоптыши.

Шагнул в третий раз – и обнаружил всего Юру, лежащего на полу, плотно завернутого в собственный купальный халат, в белую с красным широкую полосу.

Он лежал ногами в дверь, головой к центру комнаты, грудью и лицом вниз и слегка на бок. На ладонях, на ковре, на полах задравшегося халата – многие бесформенные большие и маленькие пятна, на коже – коричневого цвета, на ткани – бурого. Капюшон халата туго обтягивал голову, и она казалась несоразмерной телу, слишком маленькой. Шею, поверх капюшона, обнимал плотный черный шнур, ниже затылка он перекрещивался, оба конца увенчивались узлами и петлями. Несколько часов назад кто-то вставил в эти петли сильные пальцы и тянул, ломая моему Юре трахею. А я в это время потрошил чужие багажники. Или спал.

Возле плеча лежащего посверкивал в луче солнца небольшой фрагмент золотой цепочки. Украшение увиделось, словно дохлая, разлагающаяся змея.

Я не развернул лицо вверх, не стал искать признаки жизни и никак не удостоверился в факте физической кончины. Я понял сразу. Каждый кубический миллиметр воздуха здесь пах смертью, совсем недавней. Свежая смерть, казалось, стекала прямо со стен. Она заполняла собою все.

Присел и дотянулся до почти безволосой голени кончиками пальцев – но ничего не почувствовал. Слишком грубы подушечки, сбитые в спортзалах, ободранные во время многочисленных ремонтов автомобиля. Положил ладонь. Ощутил прохладу. Как будто коснулся ствола дерева, растущего в густом лесу, где даже в солнечный летний день всегда немного зябко.

Юра был мертв. Сейчас он остывал.

Безобразен мертвец, и вид его ужасен взору живых.

Думаю, психика человека снабжена особым защитным механизмом, позволяющим сравнительно безболезненно переносить такое зрелище. Даже на прибранного покойника в аккуратном гробу с бахромой смотреть куда как непросто. Чего же говорить о еще вчера невредимом, а сегодня насильственно умерщвленном человеке, лежащем сейчас среди собственных вещей и предметов, хранящих следы его прикосновений, несущих на себе его энергетику? Но я не задрожал от ужаса, не бросился прочь. Холод сгустился в груди, вдруг я почувствовал запредельную трезвость и воспринял увиденное только интеллектом – как еще один имеющий место быть элемент мирового порядка.

Возможно также, что мои реакции нетипичны, слишком рассудочны. Таково свойство моей психики. Моя жена неоднократно упрекала меня в черствости. Другой бы, вероятно, упал на колени, вонзая пальцы в волосы, заплакал бы и завыл, проклял всех и вся. Я не заплакал, не проклял. Осторожно переступил тело, чтобы пройти в глубь комнаты. Потом дошло – зачем? куда? – шагнул обратно.

Юра, несколько часов назад смеющийся, покашливающий, похохатывающий, сопящий и хохмящий, вкусно раскуривающий сигарету, что-то рассказывающий – теперь лежал передо мной, забрызганный собственной кровью.

Равнодушно я посмотрел на его магнитофон. На его книги. На его чисто вымытую пепельницу. На цветной журнал с какими-то глупейшими полуголыми блядчонками, он его купил не далее как прошлым вечером, в моем присутствии, бегло перелистал, выругался и попытался подарить мне, а я брезгливо отверг, женатый...

Журнал лежал неправильно, в центре комнаты. Его взяли, понял я, из любопытства. Поглядели, потом швырнули на пол и ушли. Вы же не станете, убив человека, думать о порядке в его доме?

С той стороны зашторенного окна гудел ветер. Пространство, безучастное ко всему, продолжало обеспечивать людей воздухом и небом. Предполагалось, что об остальном люди позаботятся сами.

Немного поколебавшись, я все же вновь перешагнул через тело и прошел в комнату. Дверцы мебельных емкостей, шкафов и тумб все были распахнуты. Но содержимое – стопки белья и одежды, какие-то мелочи, вроде батареек от фонарика и старых фотографий, – оказалось нетронутым. В лучшем случае, там вяло поковырялись. Из любопытства. Но разгрома не учинили.