Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

Сейны[437] как будто нами заняты. Приходил князь Кропоткин, уполномоченный Рижского отряда, женатый на чистокровной немке — ex вице-губернатор, и отряд к[ото]рого весь состоит из немцев. Присюсюкивая, изливался в вожделениях получить орден «с мечами», для достижения чего, конечно, козыряет вовсю!

О Лашкевиче, начальнике 28-й дивизии, говорят прескверные вещи: много пограбил в Пруссии и все отправил большим транспортом в свое имение; генерала этого его сослуживцы называют «Бейлисом».

9 марта. Поля очистились от снега, солнце греет животворно, реки вскрываются. Около 10 часов утра приехал в Варшаву, где пробыл до 4 часов дня в ожидании отходящего поезда в

Седлец, куда прикатил около 7 вечера. Природа полна тишины и мира, все в ней пропитано совсем не воинственной поэзией. От Варшавы до Седлеца удивительная гладь и равнинная местность, мелькают то там то сям мелкие озерца да молодой березняк. Совсем на вид мирная обстановка на вокзалах и станциях, общая физиономия людей — серьезно-сосредоточенная. Если бы не множество сестер милосердия, то ничто, казалось бы, не говорило о войне. Пребывание в купе 1-го класса для меня было настоящим раем.

По прибытии в Седлец остановился на ночлег у случайных знакомых — молодых офицеров фельдъегерского корпуса при штабе главноком[андующ]его[…].

Получена утром телеграмма о падении Перемышля. Город расцветился флагами. Совершено по сему случаю молебствие. […]

11 марта. На рассвете в Барановичах[438]

— Ставке Верховн[ого] главнокомандующего, где находится в настоящее время и государь. Дороги все более и более принимают вид зимний. Под Минском[439] уже глубокие снега, езда на санях. Погода чудная, солнечная; так и рвусь в синюю бездну небес… Вечером уже темно — Смоленск[440].

12 марта. Около 7 утра — в Можайске[441]. Погода ясная; большой мороз; глубокая зима. Около 11 утра прибыл в Москву. Замучила совесть, что оставил стан погибающих и приехал на отдых, к[ото]рого лишены многие другие… Сердечная встреча с детьми; при виде и Сережи, и Ляли до слез стало грустно: такими-то они показались мне неземными, беспомощными. […]

16 марта. […] Еду в Петербурге большой нудностью, ч[то]б[ы], пока тяну служебную лямку, уж до конца выдержать мерку испытаний людской суетностью. Живу страдательно все какой-то навязанной внешней жизнью. Неудержимая тяга хоть последние 1–2 года жизни пожить для себя — созерцательно.

17 марта. Приехал в Петерб[ург]. […] Побывал в [Военно-]санит[арном] управлении. Разговоры о назначениях, чинах, орденах, формах и пуговицах… Ничего живого, захватывающего… Сенсационным сообщением — история с Мясоедовым

[442]. Но что, в сущности, и она, и он в ряду с целым комплексом прочих этиологических факторов, делающих Россию неизбывно несчастной?! […]

АПРЕЛЬ

17 апреля. Приехал в Гродно. […]

18 апреля. Погода прекрасная; у нас на фронте тихо. Не видно суматохи вокруг. Встретили меня в штабе приветливо. На вопрос Радкевича — «Ну, что у вас там нового?» — я ответил, между прочим, что-де все тянутся к нам сюда воевать; на это он, переглянувшись с начальником штаба, удивленно заметил, что «у нас же все неудержимо стремятся отсюда — туда!» […]

20 апреля.

[…] Формируются у нас на живую руку какие-то два корпуса для действий в районе Гродно и Ковно; видел я в штабе и вновь назначенных командиров этих корпусов — Сирелиуса и Вебеля[443]; Боже мой, какое убожество! К обеду попал генерал Воронец[444] (?), поспешающий к своему командиру корпуса Сирелиусу на Ковно, ожидающему его с нетерпением. Радкевич объявил этому генералу, что им предстоит задача «из ничего сделать что».

[…] Штабные наши «рябчики» разукрасились боевыми орденами с мечами и бантами; каждый из них стремится к скорейшему продвижению вверх по служебной лестнице, но… но… с прекрасно разработанным в стратегическо-тактическом отношении планом наибезопаснейших путей в достижении своих целей.

Мой разговор с подполковником бароном Икскуль о том, как он получил «Владимира» 4-й ст[епени] с мечами и как рассчитывает он получить командира полка, ч[то]б[ы] миновать теперь неприятной для него необходимости хотя бы полтора протекционных месяца прокомандовать предварительно батальоном; подвиг же его заключался в том, что 31 января он на автомобиле отвез пакет генералу Российскому, потерявшему-де было всякую связь с армией; верхом ехать — «не может» вследствие расширения вен на левой ноге! А полком командовать считает себя правомочным! Живет всю кампанию «по-семейному». Идеология сего марса есть идеология всего нашего воинства; сколько в ней для свежего человека цинизма, разврата, моральной низости… О, если бы наши военачальники всю гибкость своего ума по части всяких плутней, обходов закона и передергивания карт pro uso proprio[445] да не поленились бы применить к противнику; последний уже давно был бы сокрушен! […]