Великий Бисмарк. Железом и кровью

Успех на поле брани вызвал ликование и в армии, и в стране. Моральный подъем был огромен. Бисмарк также ликовал. 8 июля в беседе с венгерским аристократом он заявил: «Вы тоже считали меня юнкером, реакционером. Внешность обманчива. Я вынужден был играть эту роль, чтобы достичь моих целей. В королевском окружении меня подозревали в том, что я скрытый демократ. Я мог завоевать полное доверие монарха, только продемонстрировав ему, что не боюсь парламента в деле реорганизации армии, без которой невозможны ни война, ни даже обеспечение безопасности государства. Эта борьба стоит мне нервов и жизненных сил. Но я победил всех! Всех!» ^[305]

Если это свидетельство верно, то глава прусского правительства заблуждался: до победы было еще далеко. Король и большинство военачальников мечтали о том, чтобы взять австрийскую столицу и пройти парадом по улицам Вены. Бисмарку пришлось призывать монарха к умеренности: в отличие от Вильгельма, он прекрасно понимал, что перегнуть палку в данном вопросе означало поставить под сомнение весь успех кампании. Цели войны, по мнению министра-президента, были достигнуты.

Быстрая победа пруссаков стала неожиданностью для всей Европы. Особенно болезненно она была воспринята в Париже, где Наполеон рассчитывал на затяжную кампанию. Теперь все его планы рухнули, как карточный домик. Французское общественное мнение воспринимало рост могущества Пруссии как угрозу и оказывало соответствующее давление на императора. Поэтому вскоре после битвы при Садовой Наполеон, использовав обращение к нему Франца Иосифа, выступил с предложением посредничества между воюющими сторонами. Одновременно он постарался вывести из игры Италию, оказав на нее дипломатическое давление и приняв от австрийского императора Венецию, чтобы использовать ее в качестве козырной карты. Однако такой маневр только подхлестнул национальную гордость итальянцев. Правда, последние к тому моменту уже успели потерпеть поражение при Кустоцце 24 июня, которое позволило австрийцам начать переброску войск с южного на северный театр военных действий.

Бисмарк выразил готовность принять посредничество французов, чтобы не рисковать войной с западным соседом. В то же время министр-президент запросил Мольтке, как могла бы ответить на французскую угрозу прусская армия. «Его ответ гласил: оборонительная тактика против Австрии, ограничивающаяся линией Эльбы, а тем временем – ведение войны против Франции» ^[306]

. Шеф Генерального штаба основывал свои слова на тщательных расчетах: по его мнению, война с Францией примет характер национальной, и южногерманские государства примкнут к монархии Гогенцоллернов. А это позволит сосредоточить на западной границе силы, вполне сопоставимые с французскими. Сам Бисмарк придерживался схожей точки зрения, считая возможным использовать в борьбе с Францией национальные лозунги. «Через несколько лет Луи наверняка пожалеет о том, что принял сейчас сторону наших противников; это дорого ему обойдется», – заявил глава правительства ^[307]

. Однако сейчас войны против двух великих держав следовало по мере возможности избегать. Поэтому, как писал Бисмарк в своих воспоминаниях, «по моему совету Его Величество ответил императору Наполеону уклончиво, но все же отказываясь от какого бы то ни было перемирия без гарантий относительно мира». С инициативой созыва европейского конгресса выступил и Петербург, однако Бисмарк вновь потянул за чувствительную для российского монарха струну, указав на угрозу революционных выступлений в самом сердце Европы. «Не спровоцировав революцию в Пруссии и Германии, совершенно невозможно отказаться от плодов нашей победы, достигнутой с риском для нашего существования, и сделать устройство Германии зависимым от решений конгресса», – писал Бисмарк ^[308]. В то же время глава правительства четко понимал, что надолго удержать великие державы от вмешательства не получится. Следовательно, необходимо было как можно быстрее договориться с Австрией, возможно, на достаточно мягких условиях. Для Бисмарка было достаточно того, что дунайская монархия откажется от любого участия в германских делах. Демонстративно унижать ее или требовать территориальных уступок он не хотел, поскольку это могло осложнить переговорный процесс и привести к длительной и бессмысленной вражде с Веной. Однако монарх оставался глух к этим аргументам.