Великий Эллипс

Лизелл почти не замечала архитектурных красот, ее внимание было приковано к временной платформе, установленной в центре площади. У нее перехватило дыхание, и она прошептала:

— О господи, что это?

Риторический вопрос. На платформе возвышалось устройство, по виду похожее на позорный столб: к вертикальным стойкам прибита широкая горизонтальная доска с отверстиями для головы и кистей рук. Сооружение было рассчитано на четырех наказуемых. Все они были ягарцы: мужчины, почти голые, едва прикрытые набедренными повязками. Все четверо — небольшого роста, тощие, кривоногие, с черными волосами, заплетенными в аккуратные косы, увешанные нитками бус. Лица и тела ягарцев покрывали замысловатые татуировки голубого и зеленого цвета, чередующиеся с симметричными шрамами. Но даже весь этот живописный орнамент не мог скрыть синяков, кровавых рубцов и порезов. Запекшаяся кровь притягивала ненасытных насекомых. Тучи их вились над телами ягарцев, впивались в раны. Гудение москитов было слышно даже на другом конце площади. Очевидно, что стоять полусогнутыми, не имея возможности двигаться — мучительно само по себе, но эти четверо страдали еще и от жажды, от перенесенных недавно побоев и ненасытных кровососов. Но лица четырех наказуемых, освещенные светом фонарей, оставались невозмутимыми. Сомневаться не приходилось: это публичное наказание предназначалось для устрашения непокорных горожан.

Это напоминает картины из прошлого, подумала Лизелл.

Мимо как раз проходил грейслендский патруль. Сторнзоф остановил его и, кивнув на платформу, спросил:

— Что это значит?

Командир патруля — курносый сержант — доложил:

— Приучаем к дисциплине непокорных аборигенов, сэр.

— Кто приказал?

— Полковник Эрментроф, сэр.

— Полковник Эрментроф санкционировал именно эту форму наказания?

— Да, сэр.

— И в этом конкретном случае?

— Особенно в этом, сэр.

— Поясните.

— Сэр, эти четверо, они не из города. Такие шрамы и татуировки бывают только у дикарей из Девяти блаженных племен. Они — старейшины племени Аореоталекси. От этих лесных дикарей одни неприятности. Непокорные. Хитрые. Они совершенно нецивилизованные, сэр, совсем не умеют себя вести. Они больше на обезьян похожи, чем на людей, и хорошая порка — единственный язык, который они понимают.

— В чем они провинились? — спросил Каслер.

— Они нагло вели себя, сэр.

— Уточните.

— Они встретили самого полковника Эрментрофа на улице, преградили ему путь и начали жаловаться на своем лающим языке. Якобы ребята из сорок седьмого отряда роют ямы под туалеты на территории их старого кладбища где-то на краю леса. Эти хотели, чтобы нужники перенесли в другое место, а место своего поклонения они хотели очистить с помощью какого-то ритуала. Будто хорошее удобрение не обогатит жалкие останки их предков! Мы, можно сказать, оказали услугу этим обезьянам, а они и представления не имеют, что такое благодарность. Когда этой четверке приказали убраться с дороги, они даже с места не сдвинулись, а такое неповиновение терпеть нельзя.

— Когда наказание закончится?

— Завтра к вечеру.

— Проследите, чтобы в течение всего времени им регулярно давали воду.

— Сэр, в приказе полковника Эрментрофа ничего не сказано…

— Вы поняли мой приказ, сержант?

— Да, главнокомандующий.

— Можете идти.

Сержант отдал Сторнзофу честь, и патруль удалился. Как только стих звук их шагов, Лизелл повернулась к Каслеру и: спросила:

— Разве вы больше ничего не сделаете?

— Я сделал все, что мог, — Каслер не сводил глаз с прикованных к позорному столбу.

— Но почему вы не приказали отпустить этих несчастных?

— У меня нет полномочий отменять приказы полковника Эрментрофа.

— Повесить надо этого вашего полковника Эрментрофа! Нельзя так обращаться с людьми. Это — варварство. Вы же сами это понимаете.

— Я — солдат, и я должен соблюдать субординацию. Мои личные убеждения не имеют значения.

— Как вы можете так говорить? Солдат — не машина. У него есть ум и сердце. Неужели вы можете смотреть на это сквозь пальцы?

— То, на что я лично мог бы решиться, здесь неуместно. Как офицер Империи я признаю, что у войны свои необходимые меры и реалии.

— Наказание этих ягарских дикарей, чье ужасающее преступление заключается только в том, что они попросили не осквернять могилы их предков, вы называете необходимыми мерами? Вы действительно верите…

— Лизелл, оставь человека в покое, — вмешался в разговор Гирайз.

Она широко раскрыла глаза:

— Но…

— Ты не знаешь, что такое грейслендская военная дисциплина. Мятеж во имя справедливости, к которому ты призываешь, вероятно, закончился бы для Сторнзофа расстрелом.

— Но я никогда…

— В следующий раз, когда ты решишься судить или требовать, возможно, ты перед этим хоть секундочку подумаешь о последствиях, — резюмировал Гирайз.

Лизелл ничего не ответила, но ее лицо пылало.

В неловком молчании они пересекли площадь и подошли к мэрии, где сотрудник регистрационного отдела мог бы поставить им по штампу в паспорт. Грейслендский часовой у входной двери преградил им путь.

— Мэрия уже закрыта, — объявил он. — Приходите завтра в восемь утра.