Великий Краббен (сборник)

Бежать с ранчо корове некуда. За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни одного островка. А на океанский берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки, сказал он. Он здорово подружится с Каппой. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.

Капа молчала и принюхивалась к всходам редьки.

«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова, и корова неохотно повернулась.

«Вот так… – гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных Капитолининых ног. – Вот так… ничего, ничего, мы тебя раздоим… Тебе это еще понравится… На отлив не буду тебя пускать, уберегу от испуга… Ну, давай, давай! Где твое молоко?»

Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.

– Она доилась когда-нибудь? – ошеломленно спросил Вова.

– Тебя вот потаскай в сетке над пирсом, тоже, небось, молоко пропадет.

3

В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Вечером на огонек заглянула Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор пищторга. Он принес три бутыли местного квасу. Последним явился Сапожников. Имя не помню, но была у Сапожникова круглая голова. Он не представился, просто сел к столу, украшенному красной рыбой во многих вариантах, ну и селедка, конечно, смотрела на нас из банки. Сапожников строго щурился, а Вова все убегал и убегал куда-то с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Ну не дает, падла! – жаловался он. – Ну не дает, хоть на колени падай!»

Уля Серебряная не знала, о чем говорит Вова, и краснела.

В конце концов Вова напился. В конце концов Уля ушла. Ушел и Сапожников. Уснул и Некляев. Даже Вова уснул – на полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого.

Я сел у окна.

Мир дышал покоем.

Сердце сжималось от шума наката.

Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову сразу поверил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке.

Правда, один глаз гостя косил.

– Спит?

– Еще как!

Увалень со вздохом отвел глаза от Вовы.

Я стоял у стола, и он зачем-то дважды обошел меня, как Луна обходит Землю.

При этом он внимательно изучал мои руки, мои плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался пальцами помять икры, потянулся к ним жадно, но я его руку оттолкнул.

– Деньги нужны?

– О чем это вы? – удивился я.

– Ну, подчистить… Подрезать… Всякое…

Я решил, что вся эта Кама-сутра так же далека от жизни, как загадочные твари, будто бы время от времени появляющиеся на отливе острова. Но увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (речь шла о футболе) проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже школьной женской команде футбольная команда проиграла со счетом 2:12. Оба гола, кстати, забили себе все те же девчонки.

– Пятнадцатый, – протянул руку увалень.

– Почему пятнадцатый?

– Фамилия такая.

Ответить ему я не успел. На низком порожке квартиры возник еще один человек.

Этот определенно был татарин. И точно незваный.

– Неужели Шестнадцатый?

– Нет, нет, я Насибулин, – энергично возразил татарин.

И впился в меня взглядом:

– Это ты привез корову?

– А тебе-то что до нее?

– Она грядки мои ощипала.

– Ну, я привез.

К счастью, Вова проснулся.

– Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.

– Не совсем. Нам хряк помешал. Опять вырвался.

– Ну так шлепни его, заразу.

– За тем и пришел.

– Патроны в столе, бери.

Странный, тревожащий вели они разговор.

4

– Налево – скала, – нехотя объяснял Вова. – Направо – тоже скала.

Ничто Вову не радовало. И Насибулин пыхтел рядом, как альпинист.

– Видишь, на скале выбито Уля? Это в честь Серебряной. А направо – скульптура Ефима Щукина.

Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в самую настоящую скалу, другой крутил бетонный штурвал. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку морских штанов, вызывающе торчал пучок настоящей рыжей соломы – там ласточки свили гнездо. Воображение и реальность. Не знаю, входило ли такое в замысел скульптора, но работы Ефима Щукина всегда меня восхищали. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде таких вот огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли вокруг кинотеатра. Казалось, они охраняют остров. Рыбаки, раскоряченные матросы, веселые сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Разделочные бетонные ножи, длинные бетонные весла.

– Зачем мы сюда?

Твердынями называли крепости в старые времена.

Сейчас перед такой твердынею мы наконец остановились.