Великий Могол

Когда начало смеркаться, Хумаюн наобум открыл воспоминания отца. Взгляд его сразу упал на строки, в которых описывалось, как во время одного похода Тимур последовал милосердной традиции степных обитателей: вместо того, чтобы убить одного из своих могучих родственников, который устроил против него заговор, он ослепил его, чтобы не развязывать феодальную вражду. Бабур расценил это как способ выбить оружие из рук восставших и отметил, что такое наказание до сих пор у многих племен считается самым достойным.

Хумаюн сразу решил судьбу Камрана. Вместе со зрением исчезнет и угроза, исходящая от него. Ни один бунтарь не будет воспринимать его как соперника Хумаюну. И у его брата будет много времени подумать и исправиться перед тем, как он предстанет перед всевышним судом. Это будет суровое наказание, но Хумаюн знал, что, осуществив его, он не поступится своей совестью, проявит милосердие и не нарушит обещание не поддаваться необдуманной жестокости в отношении своих братьев.

Закрыв книгу воспоминаний Бабура, падишах спустился по лестнице.

– Позови советников незамедлительно, – приказал он Джаухару.

Через пять минут все они окружили его.

– Я решил, что мой брат должен быть ослеплен. Это будет и наказание за все зло, что он причинил, и предотвращение любой угрозы, которую он мог бы представлять моему правлению и завоеванию Индостана. Наказание должно быть исполнено сегодня ночью, через час после захода солнца. Заид-бек, прошу тебя заняться этим. Пусть хакимы выберут самый быстрый способ, и для брата это должно быть неожиданностью, чтобы он не успел напугаться того, что ему предстоит. Не хочу видеть его агонию и страдания. Джаухар, ты будешь свидетелем. Но Камран должен знать, что наказание исполнено по моему особому приказу и ответственность за него только на мне. Поэтому вы приведете ко мне брата завтра немного раньше вечерней молитвы.

* * *

– Повелитель, – доложил Джаухар через полтора часа. – Дело сделано. Все прошло почти за пять минут или меньше, после того, как шесть человек Заид-бека вошли в каземат. Четверо прижали его за руки и ноги к земле. Когда он начал сопротивляться, пятый – верзила, огромный, словно медведь – взял Камрана за голову своими огромными руками и крепко сдавил ее. Шестой быстро проткнул иглами, раскаленными заранее, каждый глаз по несколько раз. Когда Камран закричал, словно зверь, он втер ему в глаза лимонный сок с солью, чтобы ослепить его навечно. Потом завязал глаза твоего брата чистой мягкой хлопковой тканью и сказал, что его страдания закончились. Они оставили его подумать о наказании и о том, как ему жить дальше жизнью калеки…

* * *

На следующий вечер, перед молитвой, Камрана ввели к Хумаюну. Глаза его больше не были завязаны. По указанию Хумаюна его вымыли и нарядили в одежды, достойные благородного князя Моголов. Хумаюн отослал охрану и тихо заговорил:

– Это я, Хумаюн, твой кровный брат. Даю тебе слово, что мы одни. – Камран повернул к нему свои незрячие глаза, и он продолжил. – Хочу, чтобы ты знал, что я и только я в ответе за твою слепоту. Не надо винить тех, кто исполнил наказание. Я поступил так потому, что потерял надежду, что милосердие к тебе будет воспринято с благодарностью. Мне надо защищать свой трон, будущее Акбара и нашей династии.

Падишах замолчал, ожидая потока оскорблений от Камрана или даже попытки, несмотря на слепоту, напасть на него. Но, немного помолчав, тот заговорил приглушенным голосом:

– Ты оставил мне жизнь, но забрал все, что было мне дорого, – мои планы, амбиции… Поздравляю. Из тебя получится великий и милостивый падишах. Но общение с тобой разрушило меня гораздо основательнее, чем если бы ты отрубил мне голову…

Хумаюн ничего не сказал, и через минуту Камран продолжил:

– Я тебя не виню. Я часто пренебрегал твоим милосердием и знаю, что заслужил наказание. Когда прошлой ночью я не спал, моля о том, чтобы прошла боль в никчемных глазах, я понял, что моя жизнь, какой я ее знал, теперь закончилась. В голову мне пришла одна мысль. Странно, но я вдруг ощутил почти облегчение… Появилось чувство, что наконец-то после всех этих лет я могу стряхнуть бремя мирских страстей. Хочу просить у тебя одно, и только одно, – и спрашиваю это искренне.

– Что это?

– Не хочу оставаться здесь презираемым и жалким, тем более объектом для щедрот, которыми ты мог бы меня одарить. Позволь мне, как Аскари, совершить хадж – паломничество в Мекку. Возможно, это даст мне духовное умиротворение.

– Иди, – сказал Хумаюн. – Иди, и я благословляю тебя.

Говоря это, он почувствовал, как щеки его увлажнились от слез. Он понял, что плачет по утрате невинных дней, которыми они с братом наслаждались так мало, по тем годам, которые они потеряли в междоусобице, когда вместе они сумели бы возродить империю отца, – и отчасти из-за той боли, которую он причинил Камрану прошлой ночью.