Великий раскол

Когда толпа несколько пораздвинулась по мере движения саней, то вперед показалась фигура пляшущего мужика. Без шапки с полуседою всклокоченною головой, с растрепанною бородой с проседью, в одной, длинной, как у татарина, синей канифасной рубахе, без пояса, без штанов – мужик босыми ногами мял снег, выплясывая по замерзлой земле. Несмотря на мороз и на не по сезону легкий костюм пляшущего, с лица его катился пот градом. Лицо это выражало смесь дикости и наивного добродушия.

– Веселыми ногами… скакаша, играша… людии Божии святии! – приговаривал пляшущий. – Веселись, православные! ноне у нас праздник – свадьба – веселие! Аввакумушко, светик наш, ноне венчается! Берет он себе невесту прекрасную, жену богатую, свет-матушку Аллилуйю Сугубую… А венец-от он берет краше венца царского – венец мученический… Веселись, православные!.. Веселыми ногами скакаша, играша… Эх, ну!

– Господи! ишь его, как веселится Федя божий человек…

– Святая душа – и мороз его не берет: без портов и босиком радуется.

– Федя божий человек, а Федя! – обращается к пляшущему купчина. – Ты что без порток?

– Так надоть! – отвечал юродивый, дико глядя на купчину. – Христос без порток ходил…

– Ай-ай-ай! ну и отрезал же! – дивились гостиные люди. – Оно и точно: Христос штанов не носил, как малые дети, ангелы невинные, так и они, святые люди… Ну!

А Аввакум, медленно двигаясь на своих дровнях, как на триумфаторской колеснице, продолжал выкрикивать благим матом: «Вот так крестись, православный народ, вот так. А еретикам не покоряйся, аллилуйю не трегубь! Дионисий Ареопагит говорит: со ангелы славословим тако: “аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!” А не трегубо лаем, что псы по римскому распутству… Не покоряйся еретикам!»

Народ и испуганно, и благоговейно смотрел на фанатика. А юродивый продолжал отплясывать, от скоков и кружения переходя вприсядку.

– Што ты, где ты! што ты, где ты! Не обуты, не одеты!

Вдруг он остановился, закрыл лицо руками и заплакал.

– О-о-о! спаси и помилуй, Господи, великого государя царя и великого князя Лексей Михайлыча всея Русии! О! спаси его от троеперстного сложения, помилуй его от трегубой аллилуй! о-о! – причитал он жалобно.

– Спаси, Господи, раба Своего, великого государя, и отврати лицо его от погибельной пестрозвериной ереси Никонишки окаянного, сатанина внука! – возглашал со своей стороны и Аввакум. – Молитесь, православные, за великого государя!

В это время впереди послышался звон цепей, визг по снегу полозьев. Показались вершники на конях и в высоких шапках. На морозном солнце блеснул высокий, чистый, как зеркало, кузов кареты. Солнце заиграло на позолоте кареты, на стеклах и на серебре лошадиной сбруи.

– Боярыня Морозова едет во дворец, – послышалось в толпе.

Морозова ехала с обыкновенною своею пышностью, шестеркою богатых коней, окруженная сотнею челяди. У окон кареты, на боковых крыльях, стояло по юродивому. В руках у них были мешки с деньгами, которые они тут же и раздавали народу.

Поравнявшись с санями Аввакума, карета Морозовой остановилась, шибко зазвенев цепями, которыми украшена была богатая наборная упряжь из кованого серебра. Остановились и сани. Из окна кареты, из-за уголка приподнятой зеленой тафты, выглянуло хорошенькое личико боярыни.

– Здравствуй, матушка Федосья Прокопьевна, дочушка моя духовная! – закричал протопоп. – Венчаться еду во дворец, благослови жениха, светик мой, будь посаженой матерью.

Он хотел было вылезть из саней, чтобы подойти к окну кареты, но стрельцы не пустили его.

– Нельзя, святой отец, не приказано, – почтительно останавливали его.

– Ну ладно, детушки, Бог с вами: вы под началом ходите, творите волю пославшего вас, – сказал Аввакум покорно. – Эй, Федюшка, подь сюда! – крикнул он юродивому.

Юродивый подбежал к саням.

– Давай пригоршню.

Юродивый подставил пригоршню. Аввакум перекрестил ее: «во имя Отца и Сына… неси боярыне»…

Юродивый крепко сжал пригоршню, как бы боясь упустить что-либо, точно там у него сидел воробей.

– Не просыплю, не просыплю благодать Божию, – бормотал он и понес сжатую пригоршню к карете Морозовой.

Та подняла окно. Пригоршня юродивого всунулась в карету, разжалась там, и жаркие, влажные губы молоденькой боярыни поцеловали корявые ладони юродивого, от которых несло навозом.

Народ, рядские молодцы и почтенное купечество дивовались и умилялись, разинув рты и помавая головами, созерцая такое святое дело.

Сани двинулись дальше, к Кремлю. Карета последовала за ними.

В Кремле, у дворцовых ворот, сани остановились. Навстречу им вышел стрелецкий полуголова и принял Аввакума из саней. Он был в том же одеянии, в каком мы в последний раз видали его в монастырской келье, в заточении. На прощание юродивый поцеловал его в руку и как-то пытливо глянул ему в глаза, которые по-прежнему светились энергиею.

– Мотри же, женишок! крепко люби свою невесту. Аллилуйю-свет Сугубовну… А венец-от будет у-у какой! Лучше царсково…

– Добро… только покажи мне венец-от, я за ним на край света потопчусь!