Великий тес

Савоська, пронырливый сын пленного ляха, был записан в посад колесником, имел славу смутьяна и придурка, делал колеса к телегам и телеги, тайком курил и продавал вино. О его тайнокурении знали в посаде и в остроге. Но он умудрялся дружно жить с кабацким головой Ермесом, как-то сговаривался с ним. Кого-то за тайнокурение клали под кнут, а над Савоськой смеялись, били только под горячую руку.

— Много про все это говорят, — досадливо отмахнулась Савина от расспросов Ивана. — Сказывают всякие небылицы.

— Расскажи, что говорят! — потребовал он.

— Грех такие нелепицы передавать. Сам знаешь! — поджала губы Савина.

— Нам — все грех! С них все, как с гуся вода, — проворчал Иван. — Дали бы попу ефимок и обвенчал бы Марфушку с Петрухой. Савоська кому надо дает, и ничего, рука не отсыхает. — Помолчав, обернулся ко Вторке: — Матери грех, так ты скажи, о чем люди говорят.

— Нет уж! Лучше я сама! — засуетилась Савина, боязливо крестясь. — Одни говорили, что Пелагия продала дочь и сделала вклад в женскую обитель.

— Брешут! Проверил! — хмуро буркнул Иван.

— Еще говорят, — она смущенно опустила глаза и пролепетала, — будто твоя, венчанная, в блудной связи с молодым Савоськой. А дочь за него отдала, чтобы грех прикрыть. Она же не стареет. Другие говорят — ведьмачит, — прошептала с несчастным лицом и часто закрестилась на образа в красном углу. — Захочет, и моих кобелей уведет! — кивнула на Вторку.

Лицо парня опять налилось краской.

— Так то же грех великий. Камнями забьют! Не поверю! — замотал бородой Иван. — Забрюхатил, гаденыш, Марфушку. Она же добрая, ласковая, не в нее, в стерву. Вот и отдала поспешно!

— И так говорят! — покладисто согласилась Савина, а Вторка уронил голову на руки.

— Да и девке пятнадцать лет уже. Моложе отдают. Ты дочь-то навести! — Савина ласково прильнула грудью к плечу Ивана. — Одари ее! Не ругай! Не надо. Итак, бедной, плохо.

— Зайду! — тяжко вздохнув, согласился Иван.

— Сегодня зайди! — настойчивей попросила Савина. — Нынче Савоськи дома нет. Не повздоришь!

Дочь свою Иван встретил в церкви. Окинув ее взглядом, чуть не всхлипнул: не успела еще войти телом в девичью пору, а голова уже покрыта по-бабьи, волосы заплетены в две косы, лицо в темных пятнах, плечи покосились, явно брюхата, но покрыта венцом.

Взглянул Иван на Меченку, беспечально певшую на клиросе. Отметил про себя, что та и правда не стареет: хоть за молодого отдавай.

Постояв рядом с дочерью, он мирно отошел в правое крыло, к мужчинам. Меченка обернулась с клироса. Глаза их встретились. Она одарила мужа мстительным и победным взглядом, запела громче, по обыкновению изгибалась змеей в такт пению, вздрагивала телом, набирая воздух в грудь, при этом так выпячивала круглый зад, что смущала холостых.

Отстояв службу, Иван подхватил дочь под руку, вышел с ней на крыльцо. Оба положили поклоны на храмовую икону, не сговариваясь, пошли к дому Савоськи.

— А самого сегодня дома нет! — боязливо прощебетала Марфа.

Не понял Иван, то ли радуется тому дочь, то ли оправдывается. Опасаясь обидеть ее, он не выспрашивал, как вышла замуж и почему не дождалась благословения отца. Вдвоем они вошли в добротный посадский дом. Он был небеден.

Дочь просеменила в сени, вернулась с деревянным подносом, на нем — чарка с водкой, хлеб, квашеная капуста, оставшаяся с зимы. «Запаслив зя-тек!» — подумал Иван, перекрестился, выпил, поцеловал дочь, положил на блюдо выпоротые Савиной ефимки. Марфа смущенно поклонилась.

Клацнула дверь. По-хозяйски вошла в дом Пелагия. Уже по ее виду Иван понял, что она живет с молодыми.

— Мог бы и одарить дочь! — хмыкнула, не заметив денег на подносе.

— Тятька меня всегда баловал! — обидчиво вскрикнула Марфа. Показала матери деньги.

Меченка завистливо проворчала:

— Меня так не дарил!

— Не за что было! — прохрипел, не сдержался Иван и схватился за шапку. Зол был на Меченку, боялся переругаться с ней при дочери. А на душе клокотала обида. И понесли его ноги в кабак.

Он вошел, оглядел сидевших за столами. Ни выпить, ни поговорить было не с кем: все новые, молодые. Сел в углу. Поерзал по лавке. Опрокинул в рот чарку, встал, не промолвив ни слова, пошел к Савине. Больше никуда не хотелось идти.

Ласки и уговоры доброй вдовы подействовали: Иван смирился, стал вслух думать о старости, которая была на пороге. И тут, будто по-писаному, у него появилась возможность осесть на одном месте.

Воевода позвал сына боярского в съезжую избу, загадочно улыбаясь, усадил напротив. Его гладкое, круглое, выбритое лицо пламенело нездоровым румянцем со светло-серыми плешинами. Под редкими усами змеились пухлые, сочные губы. Он бросал на Ивана смешливые испытующие взгляды и потирал руки.

— Против Подкаменной Тунгуски, на притоках Дубчесе и Тунгулане бывал? — спросил, посмеиваясь.

— Как не быть? — пожал плечами Иван и подумал, что опять начались споры с мангазейскими казаками. — Горы там поперек реки. По эту сторону наше было, по ту, к полночи, их.

— Слободу на нашей стороне знаешь?

— Ворогову, что ли? — вскинул глаза Иван. — Как не знать!