Великий тес

— В Братский так в Братский! — согласился Иван. — Не впервой. Как бы Меченку вызволить из скита! Сожгут ведь, дуру!

— Она не стрижена! — подмигнул Бекетов. — Требуй у воеводы своего, мирского суда. — Цыкнул, шевельнув усами, буравя Ивана пристальным взглядом. — Первый кнут доносчику. А нынче при остроге оклад палача не впусте. — Дал совет и весело заговорил будто о другом, но все о том же: — Ты на Лене не был, не помнишь, со стольником Головиным через Енисейский проходил служилый Босаев. Убивец и казнокрад, был он в бегах от воеводы. Поймали его под Илимским. По грехам должны были отправить в Москву. А Оська Аничков, царствие небесное, предложил ему вместо виселицы послужить в окладе палача. Если его хорошо попросить, он твою Марфушку одним ударом овдовит, — казачий голова возвел глаза к потолку и смиренно перекрестился.

Иван хрипло вздохнул, крякнул, поднялся, поблагодарил товарищей за угощение, стал протискиваться между лавкой и стеной к выходу. Свежий ветер с реки трезвил голову. Сумеречно темнел вдали другой берег.

Дурная голова да непослушные ноги пронесли сына боярского мимо михалевского дома, к женской обители. К вечеру в посаде было пустынно: жители рано запирали ворота и ставни окон, настороженно переживали беспокойные ватаги промышленных людей, которые выходили из тайги.

Иван остановился против крепких тесовых ворот Савоськи. Постоял, упершись руками в бока. Решительно пошел на них грудью, заколотил кулаками, стал бить каблуками сапог. Залаяли собаки за забором.

Иван оглянулся, никого не увидел и, с неприличной для его бороды прытью, перемахнул через тесовый, положенный городом заплот, оказался в чистом дворе, застеленном плахами. Сенная дверь приоткрылась. Из-за нее высунул стриженую голову ясырь, удивленно полупал на гостя щелками глаз. Иван оттолкнул его, протиснулся в сенную дверь. Ясырь пронзительно завопил. Со стенного штыря свалилось коромысло.

Распахнулась дверь в дом. В рубахе без опояски в сени выскочил Савоська с бердышом. Иван схватил коромысло, в один удар отбил отточенное острие, оказался лицом к лицу с зятем, схватил его за горло, дважды стукнул темечком о стену, закричал:

— Сукин сын, чего ради тещу оговорил?

Савоська захрипел, хватаясь за руки тестя. Выскочила дочь с распущенными волосами, повисла на плече отца, заголосила:

— Отпусти его, тятька! Добром уговорю освободить мамку!

В глубине дома запищал младенец. Разом пропала злость и ненависть к зятю. Иван взглянул на дочь, хрипло простонал, бросил Савоську, с другой руки стряхнул ясыря, в два прыжка соскочил с высокого крыльца, скинул закладной брус с калитки и почувствовал за спиной опасность.

Завопила дочь. Он присел, сложившись как складной аршин, и обернулся к крыльцу. Савоська силился метнуть в него бердыш. На его черенке всем телом висела Марфа и кричала:

— Тятька уйди, христа ради!

Он ушел, хлопнув воротами. Из соседних домов выбегали с вилами, дубинами, саблями. Через весь посад несся Гаврила Михалев с оглоблей. За ним, тяжко переваливаясь с боку на бок, катилась Савина.

— Не побили, дядька? — подбежал Гаврила без шапки, зыркнул за спину Ивана.

— Не побили! — проворчал он. — Вот бы ты до свадьбы отходил Савоську этой оглоблей.

Подбежала Савина, одышливо повисла на его руке.

— Ой, чуяла, быть беде в вечеру. Гаврюху просила, сходи в кабак, вытащи нашего. А он — стыдно, мамка! Вот те и стыдно — взглянула на пасынка с укором. — Целый хоть? — стала слезливо ощупывать Ивана.

Новый воевода, сын боярский Федор Уваров, позвал Похабова только на четвертый день. С чисто выбритым лицом, со стрижеными усами, в коротком жупане, в богатой собольей шапке из черных собольих спинок, он поставил перед собой снятого приказчика, строго, не мигая, вперился ему в переносицу петушиными глазами. За столами съезжей избы сидели Бекетов, Ермес, новый подьячий Василий Шпилькин. Воевода пытливо и недоверчиво стал выспрашивать Ивана о всяких пустяках слободской жизни, с умным видом плел нелепицу, поучая, как надо было вести дела.

Похабов отвечал кратко и односложно. Глаза его становились все уже и злей, брови опускались, грозно углублялась складка между ними. Когда воевода спросил, сам ли Иван наблюдал за жатвой, Бекетов выкрикнул с места:

— До жатвы отозвали! Откуда ему видеть, сколько ржи взяли с государевой десятины.

Воевода, дав явную промашку, величаво и плутовато ухмыльнулся. Иван же рыкнул скрежещущим голосом:

— Ничего не пойму! Все знают, что слобожане и посадские втайне вино курят и продают, — метнул злой взгляд на важно восседавшего Ермеса, — одни только воеводы, сколько их ни меняют, ничего этого знать не хотят!

Ермес вскочил, негодующе зашепелявил, как всегда, когда злился или волновался:

— Говорить, да не заговаривайся! Много вас есть винить меня! Государь мерную чарку прислал. Мое вино выгорает ровно, наполовину.

Иван безнадежно отмахнулся:

— Я ему про тайнокурню, а он мне про мерную чарку! — обернулся к потупившемуся Бекетову.

Воевода, поубавив спеси, взглянул на Ивана разобиженно, как побитый кот.

— И правда, ничего не понял! — сказал непонятно к чему.