Великий тес

— Чего? — вскрикнул Похабов и в несколько прыжков влетел на смотровую башню.

— Он что удумал, этот наш новый воевода? — двинулся на него Алешка с перекошенным от злобы лицом. — Он нами, старыми казаками, пренебрегает? Зря! Зря! Мы и воевод, бывало, пороли!

— Что Пелашка? — тряхнул его Иван.

— Воевода велел забрать ее от Тренчихи и посадить в тюрьму на цепь! — Олень оскалил щербины в бороде. — Нами пренебрегать, — ударил себя кулаком в грудь.

— Открой тюрьму! — приказал Похабов.

— Сам открой! — опасливо оглянулся по сторонам бекетовский стрелец. — Отбери у меня пищаль, свяжи руки и открой! — повесил ружье под самую кровлю из дранья, обхватил столб, подставив ладони. — Буду стоять. Издали не поймут, что связан.

Некогда было ни спорить, ни корить стрельца. Иван выдернул ключ из-за его кушака, а концами слегка стянул подставленные руки. Скатился вниз, распахнул низкую тюремную дверь. Поджав под себя ноги, Пелашка смиренно сидела на скамье. От щиколотки на земляной пол свисала кованая аманатская цепь.

— Всю жизнь мне с тобой маяться, что ли? — крикнул Иван, сбивая цепь обухом топора.

Выволок бабенку из темницы. Краем глаза увидел Бекетова, стоявшего на крыльце съезжей избы. Размахивая руками, к Ивану бежал новый подьячий Шпилькин, что-то кричал.

— Уйди, кровь пущу! — пригрозил Похабов.

Воротник со смущенной улыбкой топтался на месте, показывая глазами, чтобы тот скорей уходил из острога. Выволок Иван Пелашку за ворота. Не перекрестившись на образа, торопливо зашагал к реке. Бывшая жена едва успевала переставлять босые ноги, со стонами моталась за его спиной.

У костра возле стругов отряда кружком сидели казаки и охочие, скучавшие бездельем и безденежьем. Похабов с черным озлобленным лицом толкнул Пелашку Ермолиным.

— Караульте! Даже если воевода попробует отнять — не давайте! Вы мне крест целовали! А это моя венчанная. Кикимора! — приглушенно ругнулся и быстро зашагал к яру.

Не к добру стоял на нем монах мужской обители Варлаам, в скуфье и рясе. Свежий речной ветер шевелил длинную, в пояс, бороду скитника, трепал волосы по плечам. «Беда одиноко не ходит!» — скрипнул зубами Иван. Монах глядел на него и явно что-то ждал.

— Ну, чего тебе? — поднявшись, грубовато поклонился ему Иван.

— Отче Тимофей зовет, — кратко и миролюбиво ответил тот, не поднимая глаз.

— И ему надо постыдить меня? — проворчал Иван.

Старый скитник Тимофей прежде приходил сам, когда о нем заговаривали. Чтобы к себе звал, такого Похабов не помнил. Подумал злое. Но не пойти не мог, а идти пришлось недалеко. Тимофей ждал его под стеной острога, возле Мельничной речки. Увидев Ивана, поднялся и низко поклонился, чем смутил сына боярского хуже всех последних бед. На монахе не было прежних вериг и одет он был опрятней обычного, в черную суконную рясу. Все так же ласково светились его глаза, но что-то переменилось в них: не поблекли, а будто запали глубже под лоб.

— Здравствуй, батюшка! Христос с тобой! — сдерживая клокотавшую в горле обиду, поклонился сын боярский.

— Слыхал я, Иванушка, уходишь ты, и далеко! — торопливо заговорил старец. — Вдруг Герасима-дьякона встретишь. — Иван с недоумением уставился на монаха. Он ждал укоров. — Так скажи ему: не дожить мне до Рождества Христова. Я его через тебя благословлю. И пусть к владыке, в Тобольский съездит. Пора уже!

— Передам, если встречу! — растерянно залопотал Иван. — А что помирать-то? Пожил бы.

Старец слегка отмахнулся, не считая нужным говорить о таких пустяках. Вскинул руку. Широкий рукав рясы сполз до локтя в подряснике. Сын боярский принял благословение. Низко поклонился скитнику и сопровождавшему его монаху.

— Николе Угоднику молитесь каждый день, и будет вам путь добрый! — напутствовал Тимофей. — Он за нас, за сибирцев, перед Господом первый заступник. Да Богородица за всю Русь!

Варлаам подхватил старца под локоть. Мелкими шажками, сутулясь, тот побрел под острожной стеной к скиту. Только тут Иван понял, как Тимофей болен и немощен. Смахнул навернувшиеся слезы, поникший, смиренный, поплелся к дому Перфильева.

На именины сына, Ивана Перфильева, Анастасия пригласила всех лучших людей острога. Звала и воеводу с подьячим, но те не пришли. Ивана как крестного отца она посадила в красный угол, под образа. По другую сторону от именинника — старого попа Кузьму. Тот пригладил седую бороду, сел, ожидая начала трапезы, осуждающе сощурился на Ивана, рассерженно рыкнул басистым горлом. Слева от крестного отца должен был сидеть Бекетов, но он задерживался. К Ивану на место казачьего головы придвинулся Ермес — таможенный и кабацкий голова. Застолье началось. Все поднялись на молитву. Поп Кузьма набрал в грудь воздуха, раскатисто запел: «Величаем тя, Апостоле Христов и Евангелисте Иоанне Богослове, и чтем болезни и трубы твоя».

Почитав «Отче наш», размашисто благословив стол, старый острожный священник напомнил слова Иоанна Богослова «Бог есть любовь!» и опять осуждающе покосился на Похабова, но ради праздника не выговорил ему.